Солдаты неба

Ворожейкин Арсений Васильевич

Наши нервы, наша воля к победе оказались крепче фашистской стали.

Над аэродромом опустилась ночь. Сняв дневные волнения, она принесла тишину и желанный покой. И даже только что закончившийся бой с «хейнкелями» отодвинулся далеко-далеко, стал историей. В донесениях о нем будет сказано, что такого-то числа во столько-то часов четверка Як-7Б провела воздушный бой. Сбито четыре самолета противника. Наши потери: один самолет подбит и сел на вынужденную на нашей территории. Летчик невредим. Его машина этой ночью будет отремонтирована.

Читатель

пробежит такое сообщение и никакого представления не составит ни о людях, ни о враге, ни тем более о накале воздушной схватки. У нас же этот бой навсегда останется в памяти. Подобно рубцу от зажившей глубокой раны, его не сотрут ни время, ни новые события. Он станет той вехой, по которой проверяется правильность жизненного пути. И ты будешь гордиться не только самой победой, но и трудностями, с какими она досталась. Может быть, поэтому фронтовая дружба — самая крепкая, самая незабываемая.

Отгремел очередной день войны.

Все переживания позади. Мы дружно и шумно врываемся в столовую. Все говорливы, оживлены. Ужин на фронте — лучшее время отдыха. После напряженного дня каждый чувствует себя словно на празднике.

Ночью страшный грохот разбудил нас. Деревянный домик, нары, пол, потолок — все трещало, ходило ходуном, летели стекла, взвивалась пыль. Мы встревоженно вскочили. В разбитые окна лился густой резковатый свет. В ночной тишине где-то надрывно, не по-нашему гудел самолет. Взглянув в окно, увидели до ослепительности ярко горящий фонарь, висевший высоко в воздухе. Это была осветительная бомба. Парашют ее, точно абажур, прикрыл небо, а лившийся очень сильный свет выхватил из темноты село и аэродром. Вражеский разведчик, пришедший днем, когда мы выруливали для взлета, сделал свое дело.

Мы нехотя вышли на улицу.

Противный фонарь освещал окрестности в радиусе не менее трех километров. А в темном небе по-прежнему завывал вражеский бомбардировщик. Кажется, сейчас бомбы посыплются прямо на тебя.

— Пошли спать, — предлагает кто-то. — Какая разница… В любом месте могут накрыть.

Мы снова лежим на нарах. Свет в окна больше уже не льется, фонарь погас, взрывы прекратились, только мучает надоедливое жужжание самолета. От звуковых раздражений становится зябко. Новый пронзительный визг падающих неподалеку бомб заставил всех насторожиться. Несколько секунд гнетущего ожидания. На этот раз от взрывной волны домик так тряхнуло, что казалось, он сорвался с фундамента.

— Все целы? — спросил густой бас, когда угасло эхо взрывов.

— Пронесло.

— Но почему он бросает на нас? Может, какая сволочь нацеливает? — с раздражением предположил Чернышев.

— Ты, Демьян, не злись, а то, говорят, нервы светятся. Противник может засечь…

Неожиданно дверь с грохотом распахнулась. В избу ворвался дежурный по штабу:

— Всем выйти из дому и рассредоточиться, а то одной бомбой может всех засыпать!

Берем в охапку постели и расходимся. Мы с Демьяном Чернышевым легли под разлапистым деревом. Самолет по-прежнему летал и сбрасывал бомбы. Каждый напряженно

прислушивался к противным звукам.

— Сколько же он возит с собой бомб?

— Много. Наверно, с полсотни, так что хватит бросать по парочке еще надолго.

После очередного взрыва мы встали и, глядя на небо, прислушиваясь к звуку, старались отыскать «гостя». Но даже звезды и те, казалось, смеялись над нашей бессмысленной затеей. В лунной ночи обнаружить самолет невозможно: у него выключены бортовые огни.

— Может, споем, братцы? — раздался чей-то деланно-серьезный голос.

— Не мешало бы… музыка есть, — подхватил кто-то.

— И когда только это кончится?

— После войны.

В то время никто из нас и мысли не допускал, что не успеют смолкнуть пушки, как над всем человечеством нависнет угроза страшного ядерного оружия, способного погубить все живое на нашей планете.

Бомбардировщик, очевидно израсходовав все фонари, теперь сбрасывал бомбы беспорядочно, и они падали где-то далеко в ночи. Потом пришло еще несколько самолетов. Они устроили вокруг такой трам-тарарам, что казалось, и сама земля стонала от вгрызающегося в нее металла. Только под утро стихло.

— Подъем! — как взрыв бомбы, резанул голос дежурного.

Мы едва успели сомкнуть глаза, и оттого на зорьке сон был еще милей. Недаром перед утром звезды и те теряют яркость и перестают мигать — все погружается в покой. Всё, кроме войны. Для нее предрассветный час — самое подходящее время, и горе тому, кто не учтет этого. Утром, как правило, начинались все большие битвы.

Идем по опушке леса. От черной стены дубовой рощи чуть доносится робкая, сонливая воркотня птиц.

— Птицы и те еще не летают, а мы уже на ногах, — тихо рассуждал Чернышев. — Наверно, кроме летчиков, никто раньше не поднимается?

— А техники? — спросил Карнаухов и с чувством добавил: — Уж кто-кто, а они и спать-то укладываются позже всех.

— Да. Истребительная авиация такая штука: здесь поздно ложатся, рано встают и всегда, как пожарники, спешат, — согласился Демьян.

Расходимся по своим местам. У моего «яка» — никого. Странно. Техник всегда был на месте и докладывал о готовности машины. Тишина показалась подозрительной. Я настороженно огляделся. И, только всмотревшись, разглядел неуклюже скорчившуюся фигуру человека. Это мог быть только техник Дмитрий Мушкин.

Прижавшись спиной к колесу «яка» и вытянув ноги, он понуро сидел на земле. И без того крупный, с широченными плечами, Мушкин в густых сумерках показался каким-то сказочным великаном. Он вообще-то был крупным. Носил сорок седьмой размер сапог и всегда жаловался — жмут. Больших размеров не было. Что с ним? Жив ли? Ведь ночью бомбили, Я с тревогой наклонился. Дмитрий спокойно, и глубоко дышал. Левая рука с надкусанным бутербродом лежала на коленях, правая — с наклоненной кружкой чая — на земле. Все ясно: бедняга умаялся и заснул за едой. Две ночи не спал. Прошлую провозился с двигателем, а эту — дырки от «хейнкелей» залатывал.