Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
— По-моему, мы накануне войны… Я только что обследовал приготовления, которые ведутся крайне спешно и, я бы сказал, нервозно… Пойдемте ко мне, Сережа. Я в купе один.
Они сели на диван и продолжали беседу.
— У каждого свое болит! — Полковник дружески положил руку на колено Бредова. — Честный офицер чувствует также и другую боль — ему дорога русская армия, ее мощь, ее доброе имя.
Он вопросительно посмотрел на Бредова умными глазами, и штабс-капитан горячо ответил:
— Совершенно правильно, Константин Иванович! Я дрался с японцами. Готов еще и еще драться с кем угодно, хоть с самим чертом, за славу русского оружия. Но пускай дадут нам возможность учиться военному делу.
— Высота, высота… — сердито и печально повторил полковник. — Утверждают, что мы стоим на самой что ни есть высоте боевой подготовки. Вот, не угодно ли?
Он достал из большого коричневого портфеля аккуратно сложенную газету.
— Прошу внимания, — сухо произнес он. — Статья заслуживает этого.
И начал читать выразительно, подчеркивая голосом те места, которым придавал особое значение:
— «Мы получили из безупречного источника сведения, не оставляющие сомнения, что Россия, по воле своего верховного вождя, поднявшая боевую мощь армии, не думает о войне, но готова ко всяким случайностям. С гордостью мы можем сказать, что для России прошли времена угроз извне, России не страшны никакие окрики… Россия готова…» — Полковник мельком взглянул на Бредова. — «В полном сознании великодержавной мощи нашего отечества, так нелепо оскорбляемого зарубежной печатью, мы только группируем главнейшее из сделанного по указаниям монарха за это время… Офицерский состав армии значительно возрос и стал однородным по образовательному цензу, весьма поднятому по сравнению с прежним. Нынешний офицер получает не только военные знания, но и военное воспитание».
Бредов сделал резкое движение.
— «…Русская полевая артиллерия, — продолжал полковник, — снабжена прекрасными орудиями, не только не уступающими образцовым французским и немецким, но и во многих отношениях их превосходящими. Осадная артиллерия сорганизована иначе, чем прежде, и теперь имеется при каждой крупной боевой единице. Уроки прошлого не прошли даром. В будущих боях русской артиллерии никогда не придется жаловаться на недостаток снарядов. Артиллерия снабжена и большим комплектом и обеспечена правильно организованным подвозом снарядов».
Он повел шеей, как будто воротник давил его. Дочитав статью, принялся искать спички, лежавшие возле него, и не находил их.
— Смелая статья, — заметил Бредов. — Автор, несомненно, опирался на самые достоверные, на самые проверенные сведения. Интересно, кто он?
Полковник не ответил.
— Курите! — Он раскрыл портсигар, нетерпеливо схватил спички.
Голубоватые облачка табачного дыма повисли в воздухе.
— Не берусь во всем оспаривать правильность этой статьи, — вполголоса сказал полковник. — Безусловно, она преследует политическую цель. Ее прочтут во всем мире. Кое-кому она даст понять, что с нами нельзя шутить. Хотя вряд ли военная разведка наших будущих противников позволит себя провести. Надо думать, что сведения о наших вооружениях у них самые точные. Но у нас-то, у нас, в России, тоже ведь прочтут эту статью! Повторяю, что в целом я не опровергаю ее. Но в той части, которая касается артиллерии, тут карты в моих руках. Да, да, это чистейшая правда: наша полевая артиллерия — лучшая в мире, и наши артиллеристы — молодцы!
Он провел рукой по седеющим волосам и мягко улыбнулся.
— Превосходнейшая артиллерия, но… чем она, позвольте вас спросить, будет стрелять через два месяца после начала войны? На легкое орудие установлена норма в тысячу снарядов. Фактически же у нас этой нормы нет! Киевский округ имеет только по шестьсот снарядов. И Главное управление генерального штаба считает эти цифры достаточными, исходя из опыта японской войны. Как будто за десять лет ничего не изменилось!
—
— Чепуха! Это мизерная, гибельная цифра, особенно если учесть тот факт, что наши заводы не в состоянии заметно увеличить выработку снарядов. Еще Николай Первый (а он, к вашему сведению, огня терпеть не мог) и тот для своей гладкоствольной артиллерии еще тогда, шестьдесят лет тому назад, имел норму в пятьсот выстрелов на орудие! Так неужели же наша скорострельная артиллерия может обойтись тысячью снарядов на орудие? Да к тому же, повторяю вам, их нет, понимаете — просто нет! И вообще, о каком порядке может идти речь, если в одних гаубичных дивизионах нет снарядных ящиков, в других нет ни парков, ни снарядов паркового запаса, а тяжелый дивизион одного пограничного округа, к вашему сведению, совсем не мог мобилизоваться из-за полнейшего отсутствия материальной части… И это все в первоочередных частях, а во второочередных и вовсе — кукиш!
Лицо у полковника посерело, по-старчески отвисла нижняя губа.
— Вот тебе «наша артиллерия никогда не будет нуждаться в снарядах», — жалобно проговорил он. — Тяжелая артиллерия значится у нас в боевом расписании, а у нее совсем нет боевых комплектов! Пожалуйста — воюйте при таких обстоятельствах, заявляйте на весь мир, что Россия готова к войне!
— Кто же все-таки мог решиться написать такую статью? — Бредов развел руками. — И как разрешили ее напечатать?
— Кто? — иронически переспросил полковник и яростно посмотрел на Бредова. — Вам хочется знать? Извольте! Автор сей статьи — военный министр Российской империи генерал-адъютант Владимир Александрович Сухомлинов! Он напечатал ее в «Биржевых ведомостях» после того, как комиссия генерала Поливанова, его помощника (в которой, по несчастью, работал и я!), признала все эти гибельные нормы достаточными, признала, что на винтовку можно обойтись восемьюстами восьмьюдесятью патронами, и число всех запасных винтовок определила семьсот сорок тысяч! Чем же, спрашивается, будут вооружены пополнения, чем будет заполнена убыль в винтовках, неизбежная во время войны? Наконец, откуда возьмутся патроны, если все наши заводы могут изготовлять в год только по двести пятьдесят патронов на каждую из имеющихся винтовок?.. Вот, к вашему сведению, как мы готовы к войне! — глухо произнес полковник и, грызя мундштук папиросы, выплевывал его по кусочкам, не замечая того, что делает.
Вагон от быстрого хода поезда покачивало. В окне проносились деревья и телеграфные столбы. Бредов взглянул на полковника, перевел глаза на окно, и вдруг странное ощущение овладело им… словно всего этого не было; не было ни Константина Ивановича, ни его страшных признаний, ломающих устоявшиеся понятия, не было и этого поезда, идущего в Петербург, и никто не читал статьи военного министра… Есть полк — десятки офицеров, тысячи солдат, тысячи винтовок, один из многих полков, которые все вместе с артиллерийскими бригадами и дивизиями кавалерии образуют великую, непобедимую, русскую армию… Петр Великий, Полтава, Суворов, Кутузов, разгром Наполеона, Скобелев, Плевна, Карс — вот она, гремящая победами и музыкой доблестная история этой армии! Какой сладкий, холодящий трепет охватывал его, когда в Москве, в храме Спасителя, он читал имена героев, золотыми буквами начертанные на мраморных досках! Когда на каменных обелисках Бородинского моста он видел бессмертные фамилии тех, кто спас Россию в двенадцатом году, он снимал фуражку, как перед святыней. Вот это и есть армия, родная, храбрая, победоносная! Что же за кощунственные слова произносил здесь Константин Иванович? Разве мог, разве имел право так говорить старый штаб-офицер? Нет, нет! Какая-то дикая шутка…