Соленое детство. Документальная повесть выпускника детдома

Надеюсь, кому-то будет интересно прочитать книгу о человеке, выросшем в советском казенном детском доме, некогда попытавшемся что-то поправить в своей жизни, найти свой скромный путь, применение в большом и малом. Обычно читатель в книге ищет скорее себя, нежели того, кто ее написал. И я никогда не думал, что придется однажды начать яростно стучать по клавиатуре, чтобы снова перестрадать и излить прошлое, представить окружающим, чем живет человек с ампутированным детством. Мне, как никому, это сделать неимоверно трудно. Каждый раз забираться куда-то под кожу,

выдергивать оттуда окровавленный старый дневник, привлекать и увлекать читателя. Своим прошлым и настоящим, а возможно, и будущим.

Я неоднократно читал, о чем жалеют люди, прожив маленькие и большие жизни. Часто им жалко времени, которое они прожили: хотели быть гусарами, а пришлось стать кем-то еще. Кто-то не ответил взаимностью девушке и всю жизнь прожил с другой, кто-то не научился играть на пианино или не выучил английский. Глядя на эти небольшие жизненные поражения, понимаешь, что у тебя этих поражений столько, что можно и не жалеть о них. Потому что жалеть о вещах, которых больше ста, – слишком глупо.

Миром правит драйв, деньги, химия, прочие иллюзии. Людям, как мне кажется, малоинтересно мнение другого человека. И для того, чтобы выжить, я быстро приспособился не создавать иллюзию серьезности, совершая порой дураковатые трюки, чтобы за налепленной на лоб гуммозой и толстым слоем грима освободиться и увидеть тех, кому мешают условности и кому близок дух жизни.

Когда-то я завидовал красивым людям, без злобы и каких-то оценок я считал, что красота – это как Божественная метка. Уже гораздо позже я понял, что, напротив, это чистой воды наказание. Немигающие взгляды, флюиды, неискренность, подыгрывание, а потом – усталость от этого всего. Наверное, поэтому я часто вижу в монастырях красивых лицом монахинь.

Мне Господь сразу дал такое, что помогает и мешает: корявость письма, полутораметровый рост – все это в местах, где ценится умение бороться, где не важны внешние данные, а только мысль имеет значение. Особенно ясно ощущаешь свою ненужность, невостребованность в детстве и потом, уже подростком. И, как бы ни хотелось убежать, закрыться, это становится пожизненным крестом, клеймом, которое можно слегка спрятать за волосами или укутать в дорогое пальто.

Сейчас я уже чаще думаю не о себе, со мной все более-менее понятно, а переживаю о тех, кто попадет своими неумелыми колесиками в колею государственного участия. Красивую, ухоженную сытую государственную колею, которая гарантирует только одно: лаконичное безвольное движение вперед в неясное будущее без возможности заднего хода и дергания влево или вправо.

На днях один журналист спросил меня: что может изменить общество? Может быть, жгучее желание отдельных граждан сойти с этой колеи и двинуться другим путем?

Я попробовал…

Мне кажется, я всегда мысленно что-то пишу. Или смотрю «фильм» – прокручиваю перед мысленным взором невидимую пленку, на которой события, лица, судьбы разных людей. И есть большое желание достать это изнутри и показать всем. Не потому, что мне хочется кого-то напугать или пуще того – побравировать, а потому, что это обязательно нужно показать другим, в том числе своим детям.

Я люблю

наблюдать за людьми. Вглядываюсь в лица состарившихся людей, тех, кто уже начал ветшать. Смотрю на детей, идущих рядом с родителями. Всматриваюсь в ночные окна, пытаясь представить, что там, за шторами… Зачем мне это, почему?.. Не знаю. Люди, лица, отмотка-перемотка. Я – часть этой монохромной пленки, которую иногда удается подкрасить, улучшить, так как память умеет скрывать за пеленой прошлого даже самые мерзкие, дикие события.

Господь подарил мне великую, на мой взгляд, возможность – наблюдательность, которой я иногда благодарен, а иногда от нее тошнит… Но она помогла выжить в тех ситуациях, которые свалились на мою головушку.

Зачем я, уступив своему невнятному желанию, взялся за перо, чтобы рассказать о своем соленом детстве?.. Тоже не знаю.

Вечерами, возвращаясь в свою коммунальную квартиру, нещадно колотил по печатной машинке так, что соседи сверху стучали по трубе.

Тексты летели как стрижи. Когда пишешь о своем, быстро приходят новые навыки. И уже через месяц-полтора я выдал свои воспоминания. Это был огромный текст с разными оценками прошлого, который я таскал с собой в серой папке под названием «Дело».

Я смутно представлял, кто это вообще может читать, кому это нужно. Строчки, татуированные на израненной душе, малоприятны. Веселее читать о снах или о том, кто от кого ушел. Но мое мычание сложилось в столбцы.

Об издании этой писанины я вообще не думал. Мне было важно выговориться, выписаться, выстрадать нечто очень важное, как мне кажется, для меня, а возможно, и для других. Я бродил по городу с рукописями, это выглядело забавно, наверное. Очень похоже на то, как несут куда-то компромат.

Жить с прошлым, которое тебя мытарит, очень сложно. Двигаться вперед с душевными язвами и нерешенными вопросами еще сложнее. Как немного упростить свою жизнь, чем наполнить? Возможно, нужно сесть за стол и описать все, что было, и станет легче. Написал. Не полегчало.

Однажды я набрел на доброй души человека, Ирину Ларионову. Та прочитала все, что я написал, и утром, в слезах, предложила мне издать отрывки в журнале «Север», которым тогда руководил покойный Станислав Панкратов. Мне слабо верилось, что он возьмет что-то в журнал. Но он взял мои записки в печать.

Уже потом я получал многочисленную почту – кто-то не верил, кто-то ругал, кто-то хвалил. И как я понимаю, это главное, что должна делать литература. Просто быть.

Мне бы очень не хотелось, чтобы при чтении этих строк вам показалось, что я хочу разжалобить кого-то, хочу, чтобы меня кто-нибудь пожалел. Нет. Но хочется, чтобы у кого-то, кто прочитал воспоминания о соленом детстве, дрогнуло сердце. Может, этот «кто-то» вспомнит о своих детях. Где они, что с ними? Или, встретив ребенка из детского дома, будет готов не только его «жалеть», а захочет искренне этому ребенку помочь. Всего-то надо – поучаствовать в его судьбе. Часто до этого не доходит – «дядина-тетина» конфета уже считается участием. И где та золотая середина? Когда, оказав помощь и содействие сироте, нужно вовремя отойти, дать ему самому шанс и возможность сделать первый самостоятельный шаг в жизни? Он-то чаще всего не понимает, что ваша помощь не может длиться вечно и только он сам может себе помочь…