Солнце далеко
Шрифт:
Споткнувшись, Павле упал и очнулся от своих мыслей.
«Ядовитые мысли, больные… Пессимизм! — говорил он себе, чувствуя, что его знобит. — Я болен… Откуда у меня такие мысли? Нет, нет! Было бы ужасно, если б люди так расценивали свою жизнь и свою борьбу. Это значит конец, конец всему. Мы никогда не пришли бы к свободе. Верить!.. Во что бы то ни стало верить! Если я не буду верить, отряд погибнет. Я верю! Я всегда верю!» — взывала к нему встревоженная совесть.
Туп!.. Туп!.. Туп!.. — еле-еле слышалось вдалеке.
— Быстрей! Быстрей! —
Кругом темнота и тишина.
— Товарищи!
Никто не отозвался. Только издали донесся глухой топот ушедшей вперед колонны.
— Отстал! Нет, я сошел с ума или заболел, — произнес он вслух и, собрав последние силы, бегом бросился догонять колонну, спотыкаясь на неровной, извилистой тропинке.
— Смена! Смена! — услышал он наконец и вслед за тем: — Один… два… три… четыре!
Павле хотелось как можно скорей изгладить из памяти свои недавние мысли. Никогда ничего подобного ему и в голову не приходило. И теперь, догнав колонну и испытывая потребность с кем-нибудь поговорить, он обратился к идущему впереди партизану, но тот не поддержал разговора.
— Быстрей! Быстрей! Не успеем! — то и дело поторапливал Павле.
Лес становился гуще. Евта все чаще стучал по стволам. Все чаще сменялись бойцы, несшие раненых, все медленней ползла колонна — и все меньше оставалось сил у людей; сон, как гора, давил их своей тяжестью. Солдаты уже привыкли к окрикам Павле и сердито огрызались в ответ, но он делал вид, что не замечает их настроения.
Вот и Соколов Камен. Колонна остановилась — солдаты, несшие раненых, сменились уже по нескольку раз. Все обессилели. Идти дальше было невозможно, да и ветер намел здесь снегу выше пояса. Носилки, сооруженные из буковых палок и одеял, развалились. В голове колонны послышался шум. Раненые стонали: они не хотели, чтобы их несли дальше, и требовали Павле.
— Оставьте меня! Конец мой пришел… Не могу больше! У меня рана открылась, я застрелюсь! Уча, если ты мне друг, дай револьвер…
— Не галдеть! — скрипучим голосом крикнул Павле, затрясшись от гнева. Он хотел крикнуть что-то еще и не смог: у него тряслась челюсть.
— Потерпите, товарищи, еще немного. Успокойся, Мичо, нельзя так! — успокаивал Уча. — Павле, ты где? Нужно сперва протоптать вверх дорогу, иначе нам не выбраться.
Павле чиркнул спичкой и посмотрел на часы. Было два часа ночи. Нет! Не успеем! Рассвет нас застанет на лугах. Если мы попадемся там, мы погибли…
— Коммунисты, вперед! — разнесся по склонам звонкий, высокий голос комиссара.
Шум утих, раненые замолчали. Слышался только шорох падающего снега да вой ветра, шумевшего в голых ветвях. Несколько мгновений спустя человек десять молча подошли к Павле.
— Мы здесь! — произнес один из них.
— Евта, ты где! — крикнул Павле, никого не видя в темноте.
— Здесь, товарищ комиссар, — отозвался тот, стоя за его спиной.
— Веди нас так, чтобы протоптать дорогу и проскочить Соколов Камен! — приказал Павле, утопая в
Шатаясь, еле вытаскивая из сугробов ноги, люди двинулись вперед, пробивать дорогу сквозь снег — грудью, руками, всем телом.
— Я потеряла опанок. Полегче, я только чулок завяжу, — пробормотала, словно стыдясь, Бояна.
— И у меня левый давно оторвался, — заметил Никола.
— Возвращайтесь назад! — приказал им Павле.
Они молча двинулись дальше. Павле шел впереди и, дрожа как в лихорадке, пробивался сквозь снег.
Прошло почти два часа, когда, проложив дорогу, они вернулись обратно.
— Восемь добровольцев к раненым! — приказал Павле. Несколько человек приблизились молча. Уча пересчитал их и крикнул:
— Еще двое!
Никто не вышел.
— Чего ждете, товарищи? Вы что ж, хотите, чтобы нас рассвет здесь застал? — гневно крикнул Уча.
Все молчали.
— Еще двое вперед, приказываю!
— Брось, товарищ Уча, все равно больше невмоготу… — простонал раненый.
— Молчать! Я командир!
— Застрелите меня, не могу! — еще раз повторил раненый и вскрикнул.
— Не шуми!.. Ты кто? — спросил Павле человека, который приблизился в эту минуту.
— Джурдже.
— А ты здесь зачем? Ведь ты малорослый, не сможешь!
— Брось, пожалуйста! Я и пушку могу тащить. Я пойду в первой паре. Это даже хорошо, что я мал ростом.
— Ну-ка еще один! Быстрей! — позвал Павле.
Снова никто не отозвался. Все стояли не двигаясь, но, даже не видя в темноте лиц друг друга, они испытывали мучительный стыд.
От группы бойцов, которые протаптывали дорогу, отделилась Бояна. Она была в одних чулках. Подойдя к раненым, она прошептала:
— Я понесу…
Учу до глубины души тронула эта девушка-солдат. Босая. По снегу. Вот уж неутомимая! И откуда у нее столько сил, когда даже самые выносливые мужчины ослабели! Командиру казалось, что нет на свете прекрасней и сильней этой девушки.
Он приказал выступать.
Раненые снова застонали. Их подняли, и поход возобновился. Павле нес носилки в паре с Гвозденом. У партизана, которого они несли, открылась рана, и он все время стонал. Гвозден ободрял его, успокаивал и пытался занять разговором, но Павле раздражали эти беспрерывные стоны. Ему казалось, что в нем самом кричит что-то и стонет, и он сердито просил раненого замолчать. Колонна двигалась медленно. Силы у всех были на исходе. Павле казалось, что он вот-вот упадет.
Неутомимый Евта все шел и шел вперед и, стуча своей палкой, подбадривал окружающих:
— Еще немного, ребятушки! Еще немного, товарищи!
Туман — предвестник рассвета — все густел. Становилось тяжело дышать.
— Не успеем до зари, — с тревогой в голосе заметил Павле.
— Да. На лугах уже светает, — ответил Гвозден.
— Что делать? Как идти с ранеными по открытому полю? Нас непременно увидят, а у нас и патронов нет…
— Поторопитесь, товарищи! — крикнул Павле.