Солнце далеко
Шрифт:
— А не правда ли, как это отвратительно и… тяжело — убивать людей?
Павле взглянул на него с удивлением и холодно ответил:
— Отвратительно и страшно! Если только это не изменники родины…
— Об изменниках и о родине мы тоже поговорим в конце. А сейчас лучше о людях. Вот например: через полчаса я буду мертвый. Ты меня убьешь. А был ли у тебя товарищ лучше, чем я, пока ты не стал коммунистом?
— Откуда у тебя такая сентиментальность после всего, что ты сделал за эти два года? Как может
— Подожди! Подожди, дай мне кончить. Скажи, любил ты кого-нибудь больше меня, пока не начитался «Анти-Дюринга»?
— Какое тебе сейчас дело до этого?
— Я хочу это знать. Вероятно, я все-таки заслуживаю откровенного ответа: да или нет? Не бойся. Это моя единственная просьба к тебе, коммунистическому комиссару. Ради последней парты, за которой мы сидели, ответь мне. Только ради тех семи лет… — Васич говорил твердым, энергичным голосом.
Павле прошелся по комнате и, не глядя на него, сказал:
— Нет, не любил!
— Разве тебе все равно, расстреляешь ты сейчас своего прежнего друга или нет?
— К чему этот вопрос!
— К чему?.. Мне нужно знать! Ответь, только по совести.
— Тебя мне не жалко, потому что ты — изменник! Я презираю тебя, вот! — Павле остановился перед ним, обжигая его взглядом. Он сжал кулаки, чтобы Васич не видел, как у него дрожат пальцы.
— Значит, тебе все равно… — каким-то отсутствующим голосом произнес Васич и вдруг беззвучно засмеялся. Он долго смеялся.
Потом на несколько минут настала тишина. Под окном во все горло протяжно запел петух. Васич, не дожидаясь когда он кончит, поднял голову и сказал:
— Не подведи меня оружие, ты бы так не говорил со мной. А теперь попался тебе в руки, и вот — бей меня, бывший коллега!
— Все убийцы — трусы! Уж. если убийца — непременно трус! — Павле презрительно усмехнулся.
— Ты не оскорбляй раненого противника! Это не делает тебе чести. Выдерживай хотя бы стиль, об этом ты уж мог прочитать в буржуазных романах, — дерзко ответил Васич, с иронией произнося слово «буржуазных».
— О какой чести может говорить изменник родины и профессиональный убийца? А стиль? Да ты новатор! Поножовщина, действительно, новый стиль убийства.
— Прежде всего, я не предатель! Я борюсь за свою родину, а у тебя родины нет. Твоя родина — большевистский СССР. Я — националист и борюсь за Сербию и своего короля, а ты убиваешь сербов за какого-то Тито и Сталина. Изменник ты, а не я.
— Погоди, поручик Васич, а сколько сербов зарезал и убил ты за своего короля?
— Если помнишь, я всегда ненавидел математику. Еле на тройку тянул. Вам, коммунистам, легче произвести этот подсчет. Убивал всех, кого считал врагами Сербии.
— За это и чин получил!
— И чин и звезду Кара-Георгия! Что поделаешь, комиссар, если я настоящий
— Прекрасно! Ты первый негодяй в моей практике, который бахвалится своими злодеяниями. Интересный случай патологии. Не ожидал, что ты до этого докатишься.
— А ты что думал? Убегу, мол, с подружками в лес, а когда кончится война, буду устанавливать советскую власть и сделаюсь комиссаром? А мы, значит, как овцы, будем молчать? Плохой ты марксист.
— Я предоставлю тебе возможность умереть за свою власть и короля, так что ты и не увидишь, как будет выглядеть наша советская власть.
— Думаешь, я очень об этом сожалею? Я уже полной мерой отомстил вам и сейчас могу спокойно умереть. От руки бывшего школьного товарища… — Голос Васича дрогнул.
Павле почувствовал это и замолчал. Они не смотрели в лицо друг другу. Прошло несколько минут в полной тишине, только сердца пылали непримиримой и страстной ненавистью. Наконец Павле холодно, решительным голосом позвал партизана:
— Уведите его и немедленно расстреляйте!
— Знай, и мертвый я буду ненавидеть вас! — крикнул, уходя, Васич.
— Презираю тебя! — ответил Павле, даже не взглянув на него.
Павле зажег папиросу и начал ходить по комнате, расстроенный, оскорбленный, беспорядочно думая о Васиче, об идиоте-убийце, о четниках вообще.
Где-то вблизи раздался винтовочный выстрел.
— Я его даже не допрашивал! — громко сказал Павле, выходя из дома и направляясь к толпе крестьян-четников, которых отобрали, чтоб распустить по домам. Он внимательно разглядывал их; ему казалось, что перед ним вовсе не люди, а какая-то черная куча страха, безумия и покорности, которая копошится и дурно пахнет.
— Слушайте вы, позор человеческий! — крикнул Павле, обращаясь к пленным. — Неужели в вас не осталось ни крошки совести и честности?.. Как смогли вы стать четниками?! Разве вам не приходит в голову, что дети ваши будут стыдиться своих отцов, которые воевали против свободы, служили оккупантам и убийцам? Как не стыдно вам только ходить по земле, которая вас кормит и поит? Эх, вы!.. Ну что вы на меня уставились?.. Поднимите головы, если вы еще люди, и посмотрите мне прямо в глаза! — Павле замолчал, сердце наполнялось горечью.
Пленные стояли, потупив глаза. Партизаны собрались около комиссара. Они никогда не слыхали от него таких слов.
— Знаете ли вы хотя бы, что мы воюем против оккупантов? — продолжал Павле. — Отвечайте, знаете или нет?
— Знаем, — пробормотал кто-то тихо, трусливо.
— Хорошо! А если знаете, зачем же тогда напали на нас вместе с немцами на Гледиче? А знаете ли вы, что четники расправляются с народом и в ваших родных деревнях и что нет села, в котором бы они не вырезали по нескольку семей?