Солнце для Джона Рейна
Шрифт:
— Это вьетнамские призраки не дают вам покоя?
— Да, некоторые из них пришли из Вьетнама, — ответил я.
У Мидори, видимо, есть табу, касающиеся малознакомых мужчин, а у меня — свои запреты, и относятся они к прошлому. Мы и так зашли слишком далеко.
Пальцы девушки сжимали бокал с виски, и неожиданно для себя я поднес их поближе к глазам.
— Типичные пальцы пианистки, тонкие, но очень сильные.
Ловкое движение — и теперь в качестве хироманта выступает Мидори.
— Хочешь узнать человека — взгляни на его руки. Я вижу бусидо. А судя по
Бусидо — мужчина-воин. В моем случае — вечный солдат. Да, мозоли и поврежденные суставы выдали меня с головой... В том, как Мидори держала мои руки, не было ничего необычного, но сердце, по-видимому, считало иначе.
Испугавшись, что девушка может узнать больше, чем нужно, я поспешно отдернул руки.
— Сейчас только дзюдо. Удушающие захваты, броски — это как раз по мне. Тренируюсь в Кодокане: для дзюдоиста лучшего места не найти.
— Я знакома с Кодоканом, хотя сама несколько лет занималась айкидо.
— Зачем джазовой пианистке айкидо?
— Это было до джаза. Сейчас тренироваться не могу — берегу руки. В клуб я пришла после того, как начали третировать в школе. Отец взял меня с собой в Штаты, а по возвращении одноклассники приняли меня в штыки. Так что у нас с вами много общего.
— Айкидо помогло?
— Не сразу. Зато школьные обиды придавали тренировкам дополнительный стимул. Однажды какая-то девчонка схватила меня за руку, и я, выполнив подсечку, уложила ее прямо на песок в школьном дворе. С тех пор пыла у задир поубавилось. И очень хорошо, потому что, кроме той подсечки, я ничего не умела.
Я подивился упорству, которое от подсечки в школьном дворе привело ее на дорогу к славе.
Пальцы девушки снова легли на бокал с виски, а я любовался неспешной грацией ее движений: никакой суеты, ничего лишнего.
— Вы занимаетесь садо, — озвучил внезапную догадку я, имея в виду искусство чайной церемонии. Проводя изысканную, невероятно сложную церемонию, молодые девушки пытаются добиться максимально естественной элегантности в движениях и душевной гармонии. Каждый жест в садо имеет определенный смысл, не беспорядочное движение, а жест-символ, такой выразительный, что и слова не нужны.
— Занималась много лет назад без особого успеха, — призналась Мидори. — Неужели что-то чувствуется? Еще немного виски, и вы ничего не заметите.
— Тогда не пейте, — попросил я, заставляя себя не смотреть в темные глаза. — Я люблю садо.
— А что еще вы любите? — улыбнувшись, спросила девушка.
Что она задумала?
— Трудно сказать... Многое. Например, слушать и смотреть, как вы играете.
— Почему?
Я пригубил «Ардберг»; виски обожгло пищевод, мгновенно оживив кровь.
— Мне нравится, что вы всегда начинаете спокойно, а потом, полностью отдавшись музыке, обо всем забываете. Каждый раз вы рисуете образ, настолько живой, что ваши слушатели его видят. Словно управляя чужими душами, вы и их заставляете забыть об окружающем.
— А еще почему?
— Разве этого недостаточно? — рассмеялся я.
— Нет, ведь есть еще какие-то
Я бездумно вертел в руках бокал, наблюдая за золотыми отблесками янтарной жидкости.
— По-моему, с помощью джаза вы пытаетесь что-то найти. Что-то неуловимое, потому что, несмотря на все усилия, цель всегда далека... В какой-то момент вы близки к отчаянию, и это отражается на музыке, а потом проходит все, кроме грусти. Но ваша грусть светла, в ней чувствуется смирение и житейская мудрость.
Уже в который раз я чувствовал, что становлюсь слишком откровенным. Откуда эта пассивность? Нужно срочно брать ситуацию под контроль!
— Такие слова — лучшая награда для любого музыканта, — после небольшой паузы сказала Мидори. — Я ведь не просто так выбрала джаз. Помню, однажды зимой, еще в Чибе, мне не спалось, и среди ночи я вышла на улицу. Была оттепель, и, сняв куртку, я долго сидела во дворе своей старой школы. Вокруг никого: только я, небо и темные силуэты деревьев. Тогда я впервые осознала: придет день, и я умру. Небо, луна и деревья останутся, а я исчезну, и на скамейке будет сидеть совсем другая девушка... Именно таков порядок вещей, но на глаза навернулись слезы, и я долго плакала. Все когда-нибудь кончается, и нужно смириться.
Неожиданно я вспомнил ее отца. Воистину все когда-нибудь кончается.
Мы долго молчали, и я попытайся сменить тему:
— Что имел в виду Кен, когда сказал, что вы были радикалкой?
Мидори осторожно глотнула «Ардберг».
— Кен — неисправимый романтик. Я была не радикалкой, а скорее мятежницей и бунтаркой.
— Против чего бунтовали?
— Боже, Джон, оглянитесь по сторонам! Что творится с Японией? ЛДП, бюрократы, куда они гонят страну?
— Да, проблемы есть, — признал я.
— Проблемы?.. Экономика катится к черту, людям нечем платить налоги, они боятся держать деньги в банках. А что делает правительство? Кое-как сокращает бюджетный дефицит и создает рабочие места на госпредприятиях. Знаете почему? Потому что все строительные объекты контролируются мафией с молчаливого согласия наших политиков. Страна залита цементом, места почти не осталось, а правительство строит и строит парковки, где никто не паркуется, мосты и дороги, по которым никто не ездит. Видели жуткие молы, что стоят вдоль побережья, якобы защищая от размывания? Исследования показывают, что эти чудища не предотвращают размывание, а наоборот, ему способствуют. Мы разрушаем экосистему, а коррумпированное министерство строительства процветает. А вы говорите «проблемы есть»!
— Думаю, Кен не так уж и не прав! — улыбнулся я. — Вы настоящая радикалка.
— Дело не в радикальных идеях, а в здравом смысле, — покачала головой Мидори. — Признайтесь, разве вас не раздражает существующее положение вещей? Вы не чувствуете себя обманутым?
— Иногда, — осторожно ответил я.
— А вот меня подобный расклад вещей страшно бесит! Именно это и имел в виду Кен.
— Простите, но разве ваш отец не был частью «подобного расклада» и «существующего положения»?
Повисла неловкая пауза.