Солнце сияло
Шрифт:
— Вот он я, — скача через три ступени, устремился к ней снизу дядь Сань.
Голос в трубке оказался женский.
— Это от Господа Бога, — сказал голос. Наверное, то звонил один из приближенных его ангелов. — Господь пришел к выводу, что до сих пор недостаточно благоволил к вашей персоне, и решил искупить свою вину перед вами. С этой минуты вам будут явлены его благорасположение и милость, будьте только благоразумны и осмотрительны.
Впрочем, это моя собственная и достаточно вольная интерпретация тех слов, что я услышал в трубке. На самом деле, конечно же, звонил никакой не ангел, а вполне
— Куда это вы подевались? — спросил меня голос Терентьева, когда секретарша переключила телефон на него. Казалось, что пирамида Хеопса у него на плечах чрезвычайно уменьшилась в весе, став едва не пластмассовой. — Кто вам сказал, чтобы вы не появлялись? Давайте подъезжайте. Полно тем для съемок, упахаться можно!
Мгновенно все планы были перекроены, и через полчаса я уже входил в стеклянные двери Стакана. Возможно, я и до этого собирался туда, так что дорога моя не претерпела никаких изменений, но как изменилась цель!
Конёв, которого я, как и тогда, после разговора с Терентьевым в его кабинете, нашел в монтажной, был уже в курсе. Скобка его рта, когда он протянул мне для пожатия руку, легла на спинку, взодрав вверх концы — будто сделала двойную «березку».
— Что, говорил я тебе, ничто не вечно под луной? Видишь, у хмыря советского периода что-то новое на уме. Смотри только теперь в оба, чего он от тебя хочет. Так просто у хмыря ничего не бывает.
Это Конёв говорил точно. Так просто Терентьев мне бы не позвонил.
День я провел, договариваясь о съемке, утрясая время, место, собирая нужную информацию, а вечером, вернувшись к себе на зады «Праги», набрал номер телефона, который прежде набирал лишь для того, чтобы позвать Иру.
Поговорить с Фамусовым, однако, не удалось. Трубку сняла Изольда Оттовна и позвать Фамусова — это она сочла излишним.
— Ой, он так устал за день! У него такая кошмарная работа. Люди и люди с утра до вечера. Что вы хотите, Саня?
Единственное, чего я хотел, — это поблагодарить его. Сказать откровенно, никак мне не думалось, что наш разговор под елкой будет иметь практические последствия.
— Я передам, Саня, вашу благодарность Ярославу Витальичу, — сказала Ирина мать. — Не сомневайтесь.
«Не сомневайтесь». Иначе говоря, пообещав передать, она могла и не передать, но в данном случае сочла необходимым подчеркнуть, что обещание будет выполнено.
Необычайное было расположение ко мне. Что она и не преминула подтвердить:
— Вы, Саня, произвели на нас с Ярославом Витальичем сильное впечатление. Нам было очень интересно познакомиться с вами.
Опять же ощутимо позднее, припомнивши как-то этот телефонный разговор, я сопоставлю его со словами Иры, когда мы, спустившись с чердачного этажа, стоим с нею около квартиры, чтобы не заходить внутрь сразу после Ларисы. «И папе с мамой он понравился», — говорит она мне об Арнольде. Арнольд понравился,
Тогда, впрочем, меня лишь переполнило чувство самоуважения. Которое после того, как на смену Ириной матери я получил к телефону Иру, многократно усилилось.
— Ты даешь! — сказала она вместо приветствия. — Почему ничего не сказал? Папа уже давно бы все отрегулировал.
— Не хотел обременять тебя своей просьбой.
— Это неумно, — отрезала она. Тут же, правда, добавив: — Хотя и по-мужски.
Вот это — «по-мужски» — из всего сказанного ею я в себе и оставил.
Назавтра у меня была уже съемка, на следующий день после съемок я с утра до вечера сидел писал и переписывал текст, потом монтировал и перемонтировал сюжет, после чего начались хождения за дежурным выпускающим, уговоры, чтобы он посмотрел кассету, неделя просвистела, как пуля над ухом, — да простится мне тривиальность сравнения, но именно тривиальное чаще всего бывает наиболее точным.
Новый мой сюжет оказался чистой джинсой. Я шел коридором, навстречу мне — Бесоцкая, на знакомстве с которой я заработал у Бори Сороки свои первые пятьсот баксов. Мы поздоровались, в глазах ее я увидел напряжение неожиданно возникшей при встрече со мной мысли, остановился, и она остановилась тоже. Так мы стояли на расстоянии каких-нибудь полутора метров друг от друга, и наконец напряжение мысли в ней разразилось решением, полыхнувшим в глазах подобием молниевой вспышки. Она тряхнула головой, заставив оживленно взволноваться свисавшие из мочек длинные нити золота с целыми бриллиантовыми копями на концах:
— Давайте зайдем ко мне. Не возражаете?
С чего мне было возражать. Тем более что от Бесоцкой тянуло деньгами, как жареным от стоящей на огне сковороды с мясом.
Требовалось состряпать материал о гостеприимно распахнувшей недавно для москвичей двери исключительно благотворительной организации под названием Институт красоты.
— Минуты на три. Три с половиной — предел, не больше, — сориентировала меня Бесоцкая. — Причем так тонко сделать, чтобы уши джинсы и на миллиметр не торчали.
— Куда ж они денутся? — умудренно, словно съел на этом деле все зубы, отозвался я.
— Ну, чтобы как можно изящнее, — дала согласие Бесоцкая.
С Института красоты за пропаганду их благотворительной деятельности я снял сто пятьдесят долларов. Немного погодя сто баксов принес мне сюжет о двух предпринимателях, решивших внедрять в России игру в гольф, щедро подкинутый моим земляком и наставником Конёвым. А там снова пришлось транспортировать в раздувшемся кармане по стакановским коридорам черный нал Бори Сороки.
Я втянулся в эту жизнь, что обрела ясные, отчетливые формы, и вроде как без особых усилий с моей стороны, я снова напоминал себе разогнавшийся до курьерской скорости поезд, вставший на нее — и рвущий пространство в облаке металлического грохота, чтобы рвать его теперь так и дальше — бесконечно, неостановимо.
Неожиданная просьба Стаса была как вылетевший на переезд перед самым носом и застрявший там автомобиль: затормозить невозможно, столкновение неизбежно, на снисхождение судьбы нечего и рассчитывать.