Солнце сияло

Курчаткин Анатолий Николаевич

Прервавшийся на мгновение разговор их продолжился, «кинул», «на счетчик», «накапало», «жмурик», «жмурику», «жмуриком» — такой круговорот слов висел в воздухе, я стоял рядом с Федей, тяготясь своей ролью неодушевленного предмета, и вдруг разговор начал накаляться, взвился свечой — как еще ни разу за все время, и бугай неожиданно ступил вперед. Перед глазами у меня мелькнула его рука с «козой», и в следующее мгновение, вслед взорвавшейся в глазах бомбе, слыша принесшийся откуда-то издалека звериный крик, я схватился за лицо.

Боль

выворачивала наизнаку весь череп. Космы цветного пламени плавали перед глазами. Нет, не перед глазами. Пламя было в голове. А я ничего не видел. Я был слеп. Бугай выбил мне глазные яблоки. Под руками у меня были пустые глазницы.

Потом я обнаружил, что меня крепко держат с двух сторон за локти и куда-то влекут, заставляя переступать осекающимися ногами, я по-прежнему закрываю лицо руками, а из окружающей меня цветной тьмы до слуха доносится голос Стаса:

— Все, Санек, все. Сядешь сейчас в машину, поедем. Они отвалили. Ни хрена с нас не получили. Этот тебе по злобе просто. Все уже, Санек, все закончилось…

— Стас! — проговорил я. — Он мне глаза выбил. Я теперь слепой.

Впрочем, я лишь пытался говорить. Вместо связок у меня были лохмотья наждачной бумаги. Звериный крик, что я слышал, — это был мой собственный крик.

— Да брось, че ты! — ответил мне чей-то чужой голос — кого-то из казаков, кажется, моего тезки. — Че он тебе их выбил. Выбил бы — так у тебя уже все б на пальцах висело. Ты хватит шары-то зажимать. Убери лапы. Убери, говорю!

Я ощутил на веках чужие пальцы — и ощутил, благодаря им, глазные яблоки.

Глаза у меня остались на месте. Но перед глазами, хотя Сашок (если то был Сашок) и взодрал мне веки на самую лобную кость, все так же бесилась многоцветным пламенем вселенская тьма.

Зрение стало возвращаться ко мне уже в машине. Было больно, но я мог смотреть и вправо, и влево. Человек, сидевший впереди за рулем, был Федя. Что значило, я не в «Жигулях», а у него в «Вольво». На пассажирском сиденье рядом с Федей было пусто. Кто-то сидел бок о бок со мной, крепко держа меня за предплечье. Я повернул голову, чтобы увидеть, кто это, — это был Стас. Я, он и Федя — всего трое в машине.

— Привет, Стас, — сказал я, словно вот только что вернулся из долгого, дальнего путешествия, давно не виделись и я уведомляю его о своем прибытии.

Федя впереди, наклонившись, заглянул в зеркало заднего вида:

— О! Все отлично, Санек! Поздравляю с благополучным боевым крещением! Видал, да, узнал, что она, распальцовка, такое?!

— Какая распальцовка? — не понимая из его слов ровным счетом ничего, проговорил я. Я вернулся из путешествия, но еще не верил в свое возвращение.

— Ну вот, стрелка наша, — поторопился ответить за Федю Стас. — Видел, нет, как этот рваный пальцы держал?

— Который ударил меня? «Козой» у него так пальцы?

— Козой, козой, — со смешком подтвердил от руля Федя. — Это,

Санек, называется распальцовка. Отхода мы их, чтоб им бульдогами баловаться не захотелось, лишили, вот они решили распальцовкой побаловаться.

— Бульдоги — это что? — спросил я.

— Пушки, Саня. Пушки, — снова поторопился ответить за Федю Стас.

Федя, между тем, сбросив скорость, перестроился в правый ряд, подрулил к тротуару и остановил машину.

— Ну что, Санек, — развернувшись на сиденье, обратился он ко мне лицом. — Мы тебя в глазную везти хотели, а ты вроде оклемался.

— Вроде как вижу, — ответил я.

Мне до сих пор не верилось, что я вернулся из тьмы. Сознанием я был еще там, в ней.

— Нормально, Санек, все с тобой нормально, — перегнулся через спинку, дотянулся до моего плеча и похлопал по нему Федя. — Не надо тебе ни в какую больницу. Не поедем, Стасик, в больницу, — перевел он взгляд на Стаса.

— Да я думаю, конечно, да. Что ехать. Не надо, слава богу! — с прежней своей торопливостью отозвался Стас.

— Тогда вы, значит, по своим делам, а я по своим. — Федя по очереди подмигнул нам и развернулся на сиденье обратно. — А то дел черт-те сколько.

— Да конечно, Федя, о чем базар, — еще торопливее проговорил Стас и стал царапать по дверце, ища ручку. — Ты, Федя, по своим делам, а мы на метро. Вон, я вижу, буква «М» горит. Горит и сердце греет. — Рука его нашла ручку, замок щелкнул. — Давай, Сань, выходим, — позвал он меня.

Я сомнамбулически полез по сиденью и выбрался из машины.

— Сюда, — указал мне на зев подземного перехода Стас.

Я с прежней сомнамбуличностью стронул себя с места и двинулся указанным путем.

Но перед ступенями спуска меня затормозило.

— Это мы где? — спросил я. Словно бы от того, где мы находились, зависело, будем мы или нет спускаться под землю.

— Метро «Щербаковская», — сказал Стас. — Не узнаешь, что ли? А недавно переименовали, теперь, кажется, «Алексеевская» называется.

— «Алексеевская», — протянул я. Так, будто бы, называйся она по-прежнему «Щербаковской», я бы ни за что не позволил себе воспользоваться ее турникетами. А «Алексеевской» — с удовольствием.

Внизу, в переходе, куда не проникал несший вдоль проспекта снежную пыль рашпильный ветер, кипела торговля. Вдоль стен, вплотную друг к другу, стояли мужчины, женщины, старики и старухи, безрукие, безногие инвалиды, тянули к проходившим по переходу товар: кофточки, костюмы, пальто, обувь, люстры, скатерти, печатки хозяйственного мыла, набор мельхиоровых столовых ножей и вилок, два подстаканника, похожих на серебряные, — все еще вчера служившее дому, человеческому телу, необходимое в хозяйстве и вынесенное сегодня сюда в надежде обратить в деньги. Казалось, прояви интерес, и тебе предложат по сходной цене собственные внутренние органы: от почки до глаза.