Солнце светит прямо в крыши

Татьяна Величева

Я поглядывала то в окно, то на Кирилла, который по-прежнему держался немногословно. Поначалу я боялась, что он жалеет о поездке или тяготится моим присутствием – в компании он казался оживлённее – но редкие слова его были приветливы, и я успокоилась. Бывают люди закрытые, которые не решаются всё время показывать своё доброе расположение, – только теперь я стала догадываться, что Кирилл был именно таким, что ему стоило больших трудов поддерживать разговор, в силу ли своего характера, привычки или обстоятельств жизни, не знаю… Но очень скоро его молчание перестало меня стеснять, и вновь, как тогда, в жарком московском дворе, я почувствовала, будто наши мысли смешались

и стали общими. Кирилл располагал к себе своей сдержанностью, спокойствием; он сидел неподвижно, и мне захотелось его нарисовать. Я любила разглядывать лица, любила угадывать в них проявления внутренней жизни, улавливать то неуловимое, что одно может рассказать о человеке. Часто дома, по памяти, я пробовала рисовать знакомых, но у меня ничего не получалось. Незаметные промельки души, такие живые на лице, становились карикатурным на бумаге, и приходилось выкидывать свои наброски.

Когда чай был выпит, а магазины открылись, мы отправились в «Рок-палас». Кирилл долго разглядывал витрину, но так ничего и не купил.

–Мечтаю о кольце, – пояснил он. – Только не найду подходящее.

–Хочешь, я тебе подарю? В виде льва? – спросила я. У меня дома в ящике стола лежало крупное кольцо из нержавейки – я уже и забыла, откуда оно там взялось. Я думала сама носить это кольцо, но оно спадало.

–Покажу, когда вернёмся, – пообещала я.

Мы вышли на Невский, прямой, как стрела, проспект. И вдруг, неожиданно, от свежести ли ясного дня, от невиданного простора или от свободы, юности и ожидания чуда – меня охватила внезапная и всепоглощающая, какая-то новая, немосковская, радость; хотелось не просто идти – бежать, лететь по проспекту, запоминая каждое мгновение этого дня. Я улыбалась и была уже не та, что ехала сюда, а другая, новая, у которой не было ни прошлого, ни будущего, а только настоящее, и жизнь моя начиналась каждый миг с каждым шагом по Петербургу.

–А правда, что одна половина Невского всегда на солнце, а другая – всегда в тени?

–Пойдём по солнцу.

И мы пошли. Сколько всего было вокруг! Скульптуры, лепнина, барельефы, переходы, подземка, фонтаны, кафе, скверы, парки, и каналы, каналы, каналы! Глядите, глаза, идите, ноги! Память, не забудь ничего, забери с собой и этот прозрачный воздух, и красочные мосты, и катера у набережных, и сиянье дворцов, и парадные флаги, и оживлённых прохожих, и лёгкую, едва заметную улыбку немного усталых глаз – всё, всё забери, всё сохрани, ведь однажды ты сможешь помочь и мне, и ему – и другим!

Мы шли и шли по прямому, как стрела, проспекту, пока не свернули в объятия Казанского собора. Там, в тени колонн, к нам привязалась бойкая продавщица экскурсий. Обзорная поездка? Петергоф? Кронштадт? Ораниенбаум? Прогулка на катере? Что-то другое?

–Петергоф?

–Давай напоследок, перед отъездом…

–А денег хватит?

–Будем голодать. Мы же теперь студенты!

Мы не замечали ни времени, ни расстояния: шагали, шагали, шагали, и могли так пройти всю планету, не чувствуя усталости. Мне стало легко и свободно с Кириллом, да и он заметно оживился, хотя оставался немногословен, так что иногда казалось, будто я одна, а рядом отражение, которое говорит, если говорю я, и молчит, когда я молчу. Или это я была его отражением и сама повторяла за ним?

А первый питерский день мчал нас вперёд. Забывая поесть, мы бросали монеты в фонтаны, бродили по набережным и смотрели, как небо склонялось к Неве и над синей водой распускалась роза ветров. А потом мы увидели крейсер.

–Какой он тревожный, – сказала я, разглядывая стальную громаду.

–Почему? – удивился

Кирилл.

–Как предгрозовые облака. Такого же цвета.

Мы поднялись на палубу. Кирилл остановился у спуска в корабельное помещение:

–Пойдём?

–Лучше не надо… Похоже на спуск в могилу…

–У тебя клаустрофобия?

–Нет, с чего… Ах да, забыла, ты же у нас специалист по диагнозам!

–Не забудь, я не поступил, куда хотел…

Мы возвратились к набережной.

–Как тебе Питер? – спросила я.

–Уже не Москва. Внешне как будто похоже, а потом видишь разницу.

Неужели он научился читать мои мысли?

–Здесь всё по-другому, – продолжал Кирилл. –Москва древняя…

–…будто старушка, – подхватила я.

–…а Питер молодой…

–…и гордый, как воин. Заметил, сколько здесь львов? Как будто они что-то охраняют. Никогда не спят…

–…и глядят на солнце, не мигая.

Мы присели на лавочку. Только сейчас я поняла, насколько устала. У меня болели ноги: видимо, кеды, которые я взяла в поездку, не подходили для долгих прогулок. Эти кеды мне очень нравились, я носила их с разными шнурками: на левой ноге оранжевый, а на правой – фиолетовый. «Зачем так? – спрашивали родители. – Выглядит нелепо…» Но я всё равно не меняла шнурки.

–Пойдём на разводку мостов? Или в другой раз? – спросил Кирилл, поглядывая на часы.

–Лучше сегодня.

Мы скоротали вечер в одном из кафе. Кирилл вдруг начал рассказывать о Николае Первом, о восстании декабристов, об Александре Втором, о революциях; он рассказывал так, словно видел всё своими глазами, и за окном исчезали машины, рекламные плакаты, асфальт; Петербург заполонили всадники и люди в старинной одежде, над площадью разносились выстрелы, гремели взрывы, стучали колёса экипажей. Я слушала затаив дыхание. Мне с трудом давалась история: учебники с их бездушным языком не трогали меня, и я всегда путала имена и даты; теперь, под неспешный рассказ Кирилла, картины прошлого словно живые проносились перед нами – близкие, понятные, правдивые и чарующие, как миф. Может, поэтому я и захотела учиться на мифологическом факультете?

Мы вышли из кафе, когда время перешагнуло за полночь. Синева наводнила город: светлая вдалеке, она казалась особенно густой над золотыми огнями домов. Дворцовая площадь светилась вспышками фотокамер, переливалась велосипедными трелями, махала флагами, разнося по округе смех, говор и гитарный бой, и ощущение праздника жизни, что-то новое, или, вернее, давно забытое старое нахлынуло настолько, что кружилась голова. А может, это усталость давала о себе знать, усталость от радости и впечатлений, от того, что пульс города совпадал с моим, что у меня не было ни прошлого, ни будущего, а только настоящее? Мы уселись прямо на брусчатку и подпевали музыканту в толпе таких же бездомных, как мы. Площадь кружила каруселью вокруг колонны, и стоило только закрыть глаза, чтобы улететь в неведомую даль, где полыхали зарницы под недремлющим оком Александрийского ангела.

Кирилл напомнил о мостах. Карусель нас вынесла к набережной, где плотной стеной стояли зрители. Мы с трудом отыскали свободное место у парапета и принялись ждать, стараясь не замёрзнуть. В небе причудливыми узорами чернели редкие облака; синева растаяла, и даль окрасилась розовой, почти прозрачной дымкой. На реке выстроилась длинная вереница катеров. Молчаливые и спокойные, застыли на берегу бронзовые львы. И природа, и город, и люди – всё стихло, всё замерло в безмолвном ожидании, и лишь в отдалении, подобно биению сердца, мерно стучали там-тамы. В тишине, сочетая небо и землю, вставала громада моста.