Солнце в рюкзаке
Шрифт:
Оставался только Андрей.
— Раннинг, — сказал он. — Можешь рассказывать дальше или сменим фазы?
— Ты с ума сошел, — вполголоса пробормотал Фред.
— Могу дальше, — помолчав, ответил Раннинг.
— Выкинут тебя отсюда, Андрей… Мозги в хлорке прополоскают и выкинут…
— Не останавливайте меня больше, — попросил Раннинг. — Это почти конец.
Он меня не убил. Мы вместе хоронили Лайнмена. Саперными лопатками, добытыми в «Пыже», копали яму, похожую на ту, куда по вечерам закатывали наше Солнце, только прямоугольную.
Я
— Хорошо получилось.
— Хорошо?
— Да. Он семь лет заявки подавал — иногда проходил, но Квоттербеки отклоняли на первой линии. Какой-то дурак протащил его, раненого, через переход. Переход зафиксировал ранение, и Лайнмена дисквалифицировали. Оставили в Храме — он там оборудование таскать помогал.
Я представил Лайна в роли носильщика. Картина получилась отвратительной. Вспомнилась и кошка — Искра, он сказал… Аттам, сильный, умелый Лайн — семь лет в команде с маленьким зверьком.
— Он не дошел бы до конца, — сказал Квоттербек, ровняя стену ямы острием лопатки короткими заученными движениями. — Четвертая линия — предел.
— Зачем ты тогда его взял? — ляпнул я.
Квоттербек посмотрел искоса. Я вспомнил собственную тайну, отданную ему на первой линии, вспомнил Тайта с его экспериментальным геномом и прикусил язык.
Потом я узнал, что Лайн два года гонялся за Матчами, в которых участвовал наш Квоттербек. Это был его единственный шанс попасть на поле, и с выбором он не ошибся.
— Ничего хорошего все-таки, — сказал я. — Он мог бы и дальше ходить с тобой.
— Мог бы, — безмятежно ответил Квоттербек и вдруг улыбнулся.
Улыбался он одними губами, а в глазах было что-то… вроде затвердевшей кровавой корки, которую приходится взламывать ножом, чтобы рана не задохнулась.
Мы втащили Лайна в яму — Квоттербек принял его снизу и уложил на спину. Снял с его головы куртку, посмотрел и провел ладонью по выцветшему лицу.
— Нет… — тихо сказал он. — Слишком поздно.
Я не понял, о чем он, но спрашивать не стал.
Мы засыпали Лайна мелким бежевым песком, сгребли над ним холмик, который вскоре обязательно разметало бы ветром, и сели рядом, глядя на догорающий приемный пункт Кремани.
— А теперь работа над ошибками, — сказал Квоттербек. — По пунктам. Первое: если хочешь оглушить противника, бей не по ногам, а по голове. Второе: выполнять чужие правила — глупость. Идти на поводу у тех, о ком не знаешь ничего и ничего не знаешь об их настоящих целях, — идиотизм крайней степени. Если ты не можешь этого понять, то…
Возникло странное ощущение, что не Кремань причина его рассуждений. Слишком гладко и уверенно ложились эти слова, словно сотни раз обдуманные.
— Если ты не можешь этого понять, то закончишь вот так, — и он кивнул на холмик, а потом устало потер ладонью нахмуренный лоб. — Я спрашивал тебя недавно — что ты знаешь кроме правил? Что ты знаешь, Раннинг?
— Не знаю, — ответил я, разглядывая влажный ожог
— При том, что вместо того, чтобы метаться по подворотням, нужно было искать центр.
— Дворец, — догадался я.
— Пять баллов за догадку, труп за опоздание.
— Лайнмен тоже не догадался.
— Он хотя бы на месте пытался сидеть и ждать. Это ты… все бегаешь. — Неожиданно его взгляд смягчился, а губы перестали напоминать шрам. — Правда, хорошо бегаешь.
Внутренне я согревался и успокаивался. Обжигающий напиток из мятых фляжек не шел ни в какое с этим чувством сравнение. Квоттербек не клял меня за уйму ошибок, не винил в смерти Лайна, не упоминал Эб.
Я точно знал — все взято на заметку и обдумано, не спущено с рук, но и не стало оружием для проявления превосходства.
— Зачем на улицах стрелял? — спросил Квоттербек как раз тогда, когда я пришел к мысли, что этот вопрос будет замят.
— Мне казалось, что они все виноваты.
— В чем?
Я молчал.
Квоттербек посмотрел на догорающие развалины, потом на песчаный холмик.
— Я забыл. Ты же у нас комиссионный экземпляр.
Обожгло. Это была моя душа, моя тайна, и я очень надеялся, что Квоттербек никогда не заговорит об этом вслух.
Квоттербек нагнулся, взял какой-то прутик и начертил на песке круг — широкий, а в нем — поуже.
— Что тебе на Комиссии сказали?
— Ничего. Просили рисовать и отвечать на вопросы. Потом долго кричали и ругались — эмоционально нестабильный, оплошность, брак… И отпустили. Я вернулся назад и подал заявку на Матч.
— Вопросы задавали, — повторил Квоттербек. — Посмотрели бы они на тебя сейчас.
Я чувствовал, что он нарочно отдаляет меня от себя — упоминанием об унизительной Комиссии, от которой остались самые плохие воспоминания. Были в том круглом зале несколько человек, которые доказывали что-то, мне совершенно недоступное, но ясно было — если они убедят остальных, Матчи прекратятся. Они долго бурлили и лопотали, но в итоге согласились нехотя, что я попросту немного недоработан и Матчам быть.
Событие в моей короткой жизни было из ряда вон выходящее, и я часто возвращался к нему в воспоминаниях.
На первой линии Квоттербек подробностей выпытывать не стал, но почему-то вернулся к этому сейчас.
— Ладно, — сказал Квоттербек, поднялся и выбросил прутик. — Пойдем во Дворец, пока там опять все кнопки не поотлетали. Я уже замучился этих ловить, — и он кивнул на «Короля», который бродил по берегу с видом пляжного отдыхающего.
Андрею очень хотелось взять очередной тайм-аут, но Раннинг, вернувшись к воспоминаниям о Квоттербеке, пришел в стабильное состояние и рассказывал плавно, не прерываясь на свои обычные ремарки. Нужно было бы спросить — в каком году его водили на Комиссию по пересмотру Основного Правила, но вряд ли он вспомнил бы подробности неприятного, с его точки зрения, процесса.