Солнцеравная

Амирезвани Анита

Я едва подавил смешок ужаса. Присмотр за зверинцем был оскорблением для человека ранга Колафы.

— Колафа отказался внять моему властительному приказу. За гордыню и неповиновение он тоже заплатит жизнью.

Я услышал тихое протестующее ворчание Баламани. Мое сердце словно остановилось.

— Когда вы будете размышлять о судьбах Колафы и Хоссейнбека, не забывайте, что ваша судьба может быть точно такой же. Скажи им, Салим-хан.

— Бог велик, и шах — Его наместник на земле. Кара за ослушание — смерть, — подтвердил Салим-хан.

Мы ответили

хором:

— Клянемся повиноваться свету вселенной.

Но шах еще не закончил:

— И вот еще что, раз уж я говорю об оскорблении величия царственной особы и дворца. Мое внимание привлекло, что многие придворные продолжают домогаться внимания тех, кто дорог моему сердцу. Я уверен, что вы согласитесь: нет ничего важнее чести — ничего. Посещение их настрого запрещается.

Если он и действительно против, почему не сказал об этом раньше? Без сомнения, он опасается власти Пери.

Никто из придворных и слова не посмел вымолвить; все склонили голову, надеясь, что Исмаил не потребует от них объяснений. Я смотрел на хана Шамхала, но не заметил в его лице ни следа изумления, и в поддержку своей племянницы он тоже не сказал ни слова.

Мирза Салман попросил разрешения высказаться, что я расценил при таких обстоятельствах как храбрость.

— О повелитель всего чистого, в ваше отсутствие многие из нас пеклись о безопасности и сохранности дворца. Мы полагали, что никто не сможет руководить нами лучше, чем ближайший последователь вашего досточтимого отца. Мы искренне надеемся, что не ошиблись.

Исмаил казался удовлетворенным этой маленькой речью.

— В таком положении, когда во дворце развал и нет ни единого из Сефеви, чтобы принять решение, вы поступили верно, слушаясь члена семьи, — отвечал он. — Но теперь все иначе. Я здесь, чтоб вести вас, и потому такого служения больше не требуется — и не разрешается. Вам понятно?

— Совершенно, — поклонился мирза Салман.

Шах дал Салим-хану знак, что собрание закончено. Во времена шаха Тахмаспа кары злоумышленникам сопровождались вознаграждением тех, кто хорошо служил, или чем-то еще, что смягчало бы скорбь от смерти и заключения тех, кого мы знали. Как все изменилось!

Когда шах поднялся, мы стояли смирно, дожидаясь, пока он не дойдет к двери, сопровождаемый столпами государства и стражей. Он вышел, и придворные, пережившие это испытание, тотчас заговорили тихими, но возбужденными голосами. Некоторые утирали лоб, другие бормотали благодарственные молитвы, что их не забрали. Я слышал, как мирза Ибрагим разговаривал, не понижая голоса, с одним из своих друзей:

— Я думаю, что это повод отпраздновать, — ядовито вещал он, — для тех из нас, кто еще дышит. Почему бы не освежиться у меня дома? Я как раз сторговал новую книгу, хочу показать вам рисунки из нее.

Ибрагима любили художники и каллиграфы за то, что он тратил свое состояние на книги. Должно быть, он трясся на своей подушке из-за того, что поддержал Хайдара, пусть сейчас и старается обратить все в шутку. Интересно, почему шах его не тронул?

Друг его не рвался праздновать.

— Может

быть, позже, — сказал он. — А прямо сейчас я иду в мечеть возблагодарить Бога.

Баламани повернулся ко мне и шепнул:

— Могло быть и хуже.

— Это как?

— Исмаилу пришлось показать камень в руке. Не покарай он своих врагов, после собрания кучки придворных тут же принялись бы строить против него заговоры. А теперь они хорошенько задумаются о последствиях.

— Но почему Колафа? Разве не чересчур убивать своего союзника, когда тому не по нраву новое назначение?

— Р-р-р-р… — Баламани изобразил свирепого пса. — Все это лишь повод. Колафе Исмаил был обязан тем, что сделался шахом. Никакой правитель не хочет быть настолько обязанным простому человеку.

Слова его кинжалами вонзались в мое сердце. Я подозревал, что шах, подобный Исмаилу, захочет быть обязанным женщине еще меньше.

Когда я вошел в комнаты Пери, она сидела с каламом в руке и письмом на коленях, которое тут же отложила.

— Ты словно джинна повстречал, — сказала она. — Что случилось?

— Шах явил свой гнев, приказав казнить Колафу и Хоссейнбека, — торопливо сообщил я, — а также заключить в тюрьму хана Садр-аль-дина и других, поддержавших Хайдара.

— Ого! — сказала Пери. — Не слишком ли сурово?

— Достойная повелительница, он также потребовал, чтобы придворные прекратили встречаться с женщинами царского рода.

— По какой причине?

— Он сказал, что это оскорбление чести Сефевидов.

— Он должен был это сказать! — гневно отозвалась Пери. — Легче всего сказать так, потому что ни один придворный не запротестует против такого обвинения. Не сказать же ему, что его сестра лучше управляет, чем он. Я не могу промолчать, когда этих людей вот-вот казнят, особенно Колафу. Пойдем немедленно умолять его.

Пери схватила свой калам и написала письмо Султанам, требуя разговора с Исмаилом. Там было сказано:

Вы — царственная мать всего Ирана ныне. Откройте же добра сокровищницу в сыне: Пускай в пустыне бед благая бьет струя, И знайте: помощь может стать нужна моя.

Султанам ответила письмом, где приглашала прибыть к вечеру в ее покои, когда она будет готовить чай для сына. Когда мы прибыли, нас проводили в маленькую гостиную, украшенную дивными коврами. Султанам и Исмаил сидели, прижавшись друг к другу, пили чай, заправленный кардамоном, и грызли сахар-нобат с шафраном. Султанам, ширококостная, с венцом кудрявых седых волос, выглядела вдвое крупнее Исмаила, все еще худого, несмотря на изобильную дворцовую еду. Пери приветствовала Исмаила как повелителя вселенной, спросила его о здоровье. Покончив с условностями, Исмаил не стал медлить.