Солнцеворот
Шрифт:
До ранения и встречи с заблудившимися во времени иркутскими экологами его очень сильно обнадеживала мысль о том, что он находится в состоянии гипнотического транса и, наяву, переживает некие образы сознания, отключившегося от восприятия объективной реальности, то есть материи. В материю Павлов верил, как в единственный якорь спасения от сумасшествия. Не раз приходила ему в голову и мысль о суициде, но он ее сразу отметал, считая себя в душе православным христианином. Кроме того, он знал и чувствовал, что он не одинок даже в этом неправдоподобном мире: его любят, ему верят и на него надеются.
Он нащупал ногой кожаную
— Дима, миленький, пожалуйста, не отпускай меня от себя! Это меня Бог наказал за то, что в день освобождения заложников Норд-Оста я весело праздновала день своего рождения, а когда в Беслане произошла еще более страшная трагедия, я развлекалась на дискотеке. Я понимала, что этого делать нельзя, но в меня словно бес вселился…
Заявление Даши Вороновой Павлова очень озадачило, и он осторожно стал расспрашивать ее о событиях, которые произошли в его стране и в мире за время его отсутствия. И чем дальше Даша удалялась в своем рассказе за 1980-е годы, тем больше ему становилось не по себе.
— Да, как же эти засранцы, посмели разрушить великую страну, которую народы Евразии строили и собирали веками! — кипел он от возмущения.
На рассказе Даши о событиях августа 1991-го года: ГКЧП и распад СССР, — нервы его не выдержали, и он выбрался наружу. Небо сплошь было затянуто облаками. Где-то в отдалении гремел гром.
— Как выспался, братец? — приветствовала Павлова Виктория-воительница. Она была не одна. Вместе с ней в гости к нему пришла высокая худая девочка с плоской грудью и коротко остриженными волосами, одетая в длинную до колен холщовую рубаху. Плечи ее подрагивали от утренней прохлады, а на лице присутствовала печать уныния.
— Не узнаешь? Это же Степа! — сказала Виктория, подталкивая к нему покрасневшую младшую дочь Корнея.
— Надо же, как ты за год выросла! — приветствовал Степу Павлов, а затем приобнял ее здоровой рукой и поцеловал в лоб, как это было принято при встрече близких родственников. Степа еще больше смутилась.
Судя по внешнему виду Степы, Павлов догадался, что она — новобранец постоянного войска племени орландов, и теперь ей до конца дней светит бессрочная солдатская служба.
— Мы принесли тебе и твоей рабыне провизию и вязанку дров для костра, — объяснила цель своего визита Виктория и положила у входа в его шалаш холщевый мешок с лепешками из желудевой муки, вареными перепелиными яйцами, копченым салом и свежие оленьи ребрышки. Ребрышки еще следовало приготовить на костре, чем Степа и занялась, а Виктория стала рассказывать Павлову последние новости.
Из шалаша вышла Даша. На ней был комбинезон из оленьей замши с вышитым на нем изображением головы быка. Павлов догадался, что комбинезон — подарок Урсулы, которая, отправляясь на новое место службы, оставила пришелице почти весь свой летний гардероб и много других нужных вещей. Даша поздоровалась с Викторией и Степой по-орландски, а потом, посмотрев на небо, высказала свое мнение о погоде:
— Дождь-земля. Небо. Есть.
Виктория
— Девочка есть огонь. Солить дрова в костер. Мясо вкусное очень.
Степа прыснула от смеха. Виктория, улыбнувшись, снова поправила Дашу, а у Павлова, словно, камень с души свалился. Если обучение Даши орландскому языку пойдет так быстро, то через неделю-другую ее можно будет смело выдать за илинойку.
Вскоре после завтрака к Павлову пожаловала Старая Алена, осмотрела и обработала рану на левом плече каким-то раствором, пахнущим йодом, и наложила новую повязку. На вопрос Павлова о том, скоро ли он поправится, Старая Алена ответила, что это произойдет не раньше, чем через пять-шесть дней, в течение которых он должен соблюдать постельный режим и никоим образом не допускать попадания в рану влаги.
— Иначе нагноение, и — кирдык! — предупредила она его.
Дождь с короткими перерывами лил весь день. Павлова никто не докучал, и он занялся обучением Даши орландскому языку, уделяя особое внимание правилам грамматики и словообразования (лексики). Когда Даша начинала уставать, он делал перерыв, во время которого они дремали или устраивали чаепитие, закусывая душистый травяной чай сухими лепешками из желудевой муки и свежим медом. Умница Степа так сложила костер, что он горел даже во время дождя, периодически приносила новые охапки дров и следила за тем, чтобы в большом глиняном горшке всегда была кипяченая вода. Она даже хотела остаться в его шалаше на ночь, но Павлов ее отговорил, заверив, что Даша в случае чего сама справится с нехитрыми хозяйственными обязанностями.
Когда пришло время ночного отдыха, Даша без стеснения забралась к нему под одеяло, и, согрев его своим горячим телом, заявила, что будет принадлежать ему душой и плотью, а потом заплакала и призналась ему в том, что уже "успела залететь" — то ли от Бориса, то ли от Виктора. Павлов объяснил ей, что аборты у орландов не практикуются, поэтому ей, скорее всего, придется рожать. Он твердо пообещал ей, что в случае подтверждения беременности заявит сородичам о том, что ее ребенок — от него.
Даша успокоилась и по его просьбе продолжила свой рассказ об исторических событиях, которые произошли в его стране и в мире на рубеже 20–21 веков. Так, он с удивлением узнал, что осенью-зимой 1991 года даже привилегированные москвичи часами простаивали в очередях, чтобы купить хлеб, а в течение 1992 года цены на все потребительские товары выросли почти в 30 раз. В его голове никак не укладывалось, что в стране победившего социализма снова появились богатые и бедные, перестали работать тысячи предприятий, и миллионы людей, включая сотрудников НИИ и КБ, были выброшены на улицу.
На следующий день в густой пелене кучевых облаков появились окна, через которые выглядывало солнце. С дежурства на дальнем кордоне в летний лагерь вернулись Клара и Соломка. Немного отдохнув, они окружили Павлова материнской заботой и вниманием. К Даше они тоже отнеслись по-родственному, и даже подарили ей какие-то безделушки. Узнав от Павлова, что Центурион Агата велела наложить на Дашу печать рабыни (гермегоны), "тетки" очень расстроились и в утешение твердо обещали "милой Дашюте", что не дадут ее в обиду никому.