Солнечные дни
Шрифт:
— Да! Редкой чистоты женщина! — повторил он, вздыхая. — Этакими ручками да лохматых мужиков растирать! Будет ли кто? А она растирала. Сам своими глазами в окошко видел. В избе Ивана Сазанова. А я под окошком в ту минуту стоял, в избу войти боялся. Ведь там, думаю, смерть, в избе-то этой. А ее увидел — вошел в избу убогую, как в рай. За такой чистотою и в ад войдешь, бровью не пошевелишь! Святейшая женщина, святейшая женщина! — повторял он задумчиво.
В сумерки он сидел тут же, на крыльце кухни, в такой же задумчивой позе и уныло молчал. Флегонт, примостившись рядом, чистил картофель, бросая его в глиняный таз с водою, и протяжно насвистывал про себя какую-то песню. Кругом было тихо, точно и двор усадьбы задумался о чем-то в желтоватом сумеречном свете. Красные крыши усадебных построек казались
— Твой-то на стороне от тебя не фуфырит? — спрашивала Глашенька Анну Павловну, точно сердясь.
— Нет. Куда же ему от меня-то уйти? Вон у меня сколько тела-то всякого. Чего еще ему? От добра добра не ищут. Я довольна.
— То-то довольна! Ох, баба, смотри, не проспи! Ох, баба! Эй, баба!
— Нет, я довольна...
Жмуркин встал и уныло поплелся двором. «Святейшая женщина! — думал он, как во сне. — Святейшая женщина, а я такую вдруг околесицу!»
Когда он проходил мимо окна кабинета, его окрикнул Загорелов. он подошел.
— Лазарь, — заговорил тот, подавая ему какой-то ключ, — возьми вот это и сходи в старую теплицу. Она заперта, так ты отопри вот этим. На! Поищи там ключ от письменного стола. Поищи где-нибудь на окнах. Мне нужно достать планы: верешимская мельница мне спать не дает. — Он рассмеялся. — Да ты поскорее пожалуйста! — добавил он с улыбкой.
Жмуркин отправился туда.
Старая теплица стояла в полуверсте от усадьбы в глубоком разрезе холмов, среди леса, осененная столетними вязами. Некогда там была разбита и вся усадьба Хвалынцевых, но теперь на старом пепелище уцелела только она одна, ибо усадьбу после пожара перенесли на новое место, оставив старуху доживать свои дни одной-одинешенькой. Впрочем, когда Загорелов купил имение Хвалынцева, он подновил ее, устроив там себе нечто вроде кабинета, где он и жил весьма продолжительное время, пока приводили в порядок донельзя запущенный дом и усадьбу. Туда-то и отправился Жмуркин. Он отпер дверь и переступил порог.
Однако, в каменных стенах этого здания было уже совсем темно; спущенные шторы и листья деревьев почти не пропускали слабого сумеречного света, и отыскать в этом мутном мраке ключ было бы делом нелегким. Жмуркин чиркнул спичкой и увидел на письменном столе свечу. Он подошел и зажег, оглядываясь вокруг. Теплица осталась в таком же виде, как и была, когда здесь жил Загорелов. Деревянный пол был устлан ковром; направо от двери, у стены стояла кушетка, налево, по стенке — комод, зеркало, умывальник; прямо пред дверью, между окон — стол. Впрочем, это обстоятельство нисколько не поразило Жмуркина, не заняло его мысли. Но присутствие здесь свечки на минуту озадачило его. Он двинулся на поиски ключа; и скоро он нашел его у письменного стола, на стуле, сбоку. Он хотел было уже тушить свечу, чтобы идти тотчас же вон, как вдруг одна весьма незначительная, но вместе с тем совершенно несоответствующая назначению этой комнаты вещь резко уперлась в глаза Жмуркина. Он даже протер глаза, сомневаясь в себе. «Не сон ли это?» — пришло ему в голову. Он приблизился к кушетке, пристально всматриваясь и все еще как бы не веря себе, не желая верить. Однако, поверить пришлось. На кушетке, между вышитой гарусом подушкой и боковым валиком, лежала видимо утерянная кем-то гребенка, одна из тех, какими женщины придерживают сбоку волосы. Жмуркин взял эту гребенку в руки, внимательно оглядел ее со всех сторон и старательно запрятал себе в карман. Затем он хотел было снова потушить свечу, но не смог. В его глазах на минуту заходили зеленые волны. Он опустился тут же на стул, с убитым видом.
— Ведь это ее гребенка, — стояло в его голове, — ее, Лидии Алексеевны. Она здесь была, здесь, с Максимом Сергеичем!
— Наверное ее гребенка, — прошептал он, чувствуя,
— Да что же это такое, — вдруг простонал он. — Святая святых, где же ты?
Он потушил свечу и поспешно вышел из теплицы. Между тем, когда он очутился уже на воздухе и его несколько обдуло ветром, он задал себе вопрос:
— А почем я знаю наверное, что это ее гребенка?
— Этого не может быть, не может быть! — прошептал он решительно. И всю дорогу он упрямо твердил себе мысленно: не может быть, не может быть, не может быть.
Передав Загорелову ключ, он так же поспешно прошел к заднему крыльцу и вызвал Фросю.
Та выскочила к нему, радостная.
— Вы ничего не потеряли? — спросил он ее.
— А что? Кажется, ничего. А впрочем, хорошенько не знаю. Нет, может быть, и потеряла.
— Я нашел гребенку, вот тут, у сада, — говорил Жмуркин.
— Гребенку? — перебила его Фрося. — Хорошая? Так это моя! Давайте-ка, я посмотрю! Непременно моя!
Жмуркин уже хотел было выдать ей находку, но вдруг спохватился и спросил:
— Ваша хорошая? Коричневая? С золотым бордюром? Да?
— Да.
— Ну, так это не ваша. Да, впрочем, я никакой гребенки и не находил. До свиданья! — И он пошел от нее.
— Не находили? — говорила между тем Фрося. — Вам, может быть, меня вызвать захотелось? Лазарь Петрович! Куда же вы, послушайте! Фу-ты, ну-ты, — добавила Фрося с досадой, — какой нынче народ безукоризненный пошел.
А Жмуркин взял удочки и сачок и пошел к усадьбе Быстрякова. Проходя двором, он все смотрел, не видно ли где Лидии Алексеевны. Но ее нигде не было видно. Тогда он обошел кругом сада с беспечным и спокойным видом человека, возвращающегося с рыбной ловли. И тут он увидел ее; она сидела на скамье и что-то чертила зонтиком по песку. У него сперлось в горле и застучало в виски; сделав над собою усилие, он подошел, наконец, к забору, но на него внезапно напал страх. Он хотел было уйти вспять, убежать, скрыться, выстрадать тихомолком и потушить в себе все.
Но она уже сама заметила его, и ее милое детское личико вопросительно глядело на него. Отступить было невозможно.
Он превозмог волнение и сказал:
— Лидия Алексеевна, пожалуйте сюда на минуточку!
Его голос срывался.
Она подошла к нему, опахнув его всего нежными духами, лаская его ясным взором милых детских глаз, которые, казалось, ласкали всех и все, от неба до последней козявки. В розовом воздушном платье она казалась ему теперь светлой обитательницей какого-то бесконечно светлого мира, выглянувшей на него из-за розовой ткани облака. На минуту он забыл все, что хотел сказать, для чего шел сюда.
— Здравствуйте! Вам что? — спросила она первая, видя его замешательство.
— Я нашел гребенку, — сказал он, оправившись и уже весело и подумал: «Не ее, не ее, не ее!»
— Вот тут, отсюда недалеко. Думаю, не ваша ли? Гребенку, — повторил он.
И он подал ей свою находку счастливый уже тем, что видит ее, говорит с нею. Между тем она приняла гребенку, оглядела ее со всех сторон и сказала:
— Да, это моя.
Она повертела ее в своих тонких пальчиках снова с невинным видом ребенка.
— Без всякого сомнения моя. Благодарю вас! — добавила она с кроткой улыбкой.
А Жмуркин, отходя от забора, думал:
«Ну, что же? Ее, так ее. И все-таки это ничего не доказывает. С такими глазами не лгут! Никогда! Не лгут, не лгут!»
VII
Дни стояли все такие же солнечные, ясные, теплые и приветливые, обещая богатые жатвы. Изредка шумно падал обильный и теплый дождь; изредка со свистом проносился ветер, сломав несколько сухих веток в лесах и рощах; а затем снова окрестности светлели в ясных, безоблачных днях. Обширная Загореловская усадьба, широко раскинувшаяся на скате холма, среди расступившегося перед нею леса, точно купалась в этом радушном свете и тепле, и весь ее щеголеватый, вычищенный вид словно говорил о счастии и довольстве, о привольной и обеспеченной жизни. А Загорелов ходил все такой же веселый и счастливый по полям и лугам, по десятинам, освобожденным из-под болота, весело прислушиваясь к радостному шелесту тучных злаков, к неугомонному грохоту мельницы, оглашавшей окрестности гулким и счастливым ревом победителя.