Солнечные дни
Шрифт:
— И качаю, — сказал Флегонт. — Это — слабость человеческая, и мне ее Господь-Бог простит. Простит, — повторил он с уверенностью. — Потому, позовет меня Господь-Бог на суд Свой праведный, и я перво-наперво в ноги Ему хлопнусь. «Чувствовал, дескать, красоту Твою, Жизнодавче, чувствовал всегда и везде! И наказание твое праведное, яко награду приемлю, ибо Ты еси истина и кротость!» И буду вопить я, аки бесноватый: «Слава Тебе! Слава Тебе! Слава Тебе!» — Флегонт возбужденно умолк.
— Ловко, Флегонт! — буркнул Безутешный.
— И что же, тебя в рай сейчас же после этого? — спросил
Оп сидел в задумчивости, обхватив руками колена, бледный, не приподнимая глаз.
— В рай — не в рай — отозвался Флегонт, — а где-нибудь на паперти примощусь. Это уж верно. Много нас на этой самой паперти соберется, — продолжал он, — грешников, красоту нетленную Жизнодавца ощущавших. И будем мы сидеть ни во тьме ни в свете, ни в тепле ни в холоде. И единожды в год будет он Сам мимо нас туда к воротам царским проходить, яко день солнечный... И эта самая минуточка наградой нам за весь год будет, да такою наградой, какую здесь и во сне не увидишь! Ух, хорошо! — снова вздохнул Флегонт. — Хороша жизнь, хороша и смерть! Все хорошо!
Он замолчал. Вокруг стало тихо. Только зарница тревожно металась над опушкою леса. Из раскрытых окон дома прилетели веселые звуки цыганской песенки.
«Это Суркова», — подумал Жмуркин. Он сидел все в той же позе, словно чем-то придавленный.
— Там поют, — проговорил вслух Безутешный, — не спеть ли и нам что-нибудь?
Не дожидаясь ответа, он громко откашлялся.
— О-т юно-сти мо-о-ея, — вдруг загудел его, похожий на колокол, голос. Он точно порвал тишину, покатившись чугунным ядром.
— Мно-о-зи бо-рют мя страсти, — подхватил Жмуркин высоким фальцетом.
Высокие горловые звуки, казалось, высоко взвились над ними и рассыпались звучною трелью.
— Не-нави-дящии Си-и-она, — присоединился и хриповатый баритон Флегонта.
Три совершенно разнородных голоса встретились, переплелись и зазвучали, как одна струна...
— Ловко! — буркнул Безутешный, окончив пение. — Разве еще что-нибудь спеть? А?
Жмуркин и Флегонт молчали. Кто-то точно весь белый и сияющий на минуту показался над опушкой и вновь поспешно скрылся за темною стеною леса, как за оградой. Лунная ночь молчаливо светилась вокруг.
— Ду-у-ховны-ми о-о-чима о-сле-е-п-лен, — снова уныло загудела бархатная октава Безутешного.
— Да что ты!? — вдруг крикнул Безутешный, обрывая свое пение.
Он тяжело приподнялся, направляясь к Жмуркину.
— Флегонт, тащи воды, живее! — говорил он. — Вон, в бутылку, зачерпни!
— Эка его как вдруг! — повторял Флегонт, поспешно сбегая к тихим водам Студеной. — Словно кто его в грудь ударил. Эко его, сердягу!
Жмуркин бился в истерике.
— Лживая! Лживая! — судорожно вырывалось из его горла.
XI
Утром, когда Загорелов, только что возвратившийся с поля, слезал с щегольских беговых дрожек, к нему подошел Жмуркин. Лицо его казалось несколько осунувшимся, точно после лихорадки, и более бледным, чем всегда, но вместе с тем он смотрел весело и оживленно. Он был особенно тщательно приглажен и тщательно одет.
— А я к вам, Максим Сергеич, — сказал он с почтительным
— Что такое? — Загорелов приветливо улыбнулся ему.
— Да вот сообщить вам, что я от вас не уйду. Расчета мне не потребуется.
— Ну, вот и отлично! — воскликнул Загорелов. — Очень рад этому! Так, значит, обстоятельства у тебя изменились?
— Окончательным образом! То есть прямо, надо сказать, навыворот пошли!
Жмуркин засмеялся.
— Ну, вот видишь! — сказал Загорелов. — А я рад этому. Очень, очень рад! — повторял он.
— Да кто же мог бы предвидеть такую перемену? — сказал вслух Жмуркин, направляясь вместе с Загореловым к крыльцу. — Такие перемены только ведь во сне присниться могут!
— Ну, вот видишь, — сказал тот одобрительно и добавил: — А ты сегодня смотришь молодцом. У тебя на лице точно двенадцать праздников!
— Один всего-то-с! — шутливо крикнул Жмуркин Загореловy, уже исчезнувшему в дверях. — Всего-то-с один!
«Прозрение болящаго сокола! — сказал он уже задумчиво и как бы самому себе. — Окончательное прозрение болящаго сокола! Вот это какой праздник. Один да двенадцати стоит!»
«А я тебя выслежу! — подумал он с внезапным раздражением. — И вот тогда-то посмотрим, что из этого выйдет. Впрочем, из этого я и сам не знаю, что выйдет!» — добавил он тотчас же мысленно, пожимая плечом. Беспокойная мысль метнулась в нем, как молния, но он как бы умышленно не остановил на ней своего внимания ни на минуту. Он даже как будто бы сказал вслед этой мысли: «А что ты, голубушка, за птица, я и знать не знаю и ведать не ведаю. А просто радуюсь своему счастью, да и все тут!»
— Кто же это мне запретить может? — проговорил он уже вслух, словно сердясь, и веселое выражение внезапно ушло с его лица.
Он вошел в кухню и присел на лавку у окна, поглядывая на Флегонта. Повар с веселым лицом рубил фарш для рулета и выстукивал ножами Пушкинского «Утопленника», которого он любил напевать на мотив «И шумит и гудит».
— Ловко у меня выходит? — спросил он у Жмуркина. — А? Не хуже, пожалуй, чем на барабане? А? Ты узнал?
— Узнал!
— Я вот это вот место сейчас жарю: «Суд наедет, отвечай-ка!» Ловко? Как всю эту музыку отбарабаню, так и фарш готов. На тя, Господи, уповахом! Это ведь для рулета, — добавил он, — а вот если для мелкого битка, так я одним «Утопленником» не управляюсь. Я к нему «Персидский марш» присоединяю. Да. А то жестковато выходит. Да. А ты, что какой нынче веселый?
— Я, Флегонт Ильич, веру нашел, — помните, мы говорили-то с вами относительно правды; так вот, нашел, — сказал Жмуркин, доставая папиросу и раскуривая ее.
— Нашел?
— Нашел!
— Которая настоящая?
— Самая настоящая!
— А ну, расскажи.
— Я думаю вот как, — заговорил Жмуркин, приваливаясь к подоконнику. — Что делается на небе — нам неизвестно. Там никто не был. Но зато на земле мы видим все в достаточной степени. Так вот если на небе и есть святость, так значит на землю ей доступ запрещен. Ибо на земле ее нигде не видно. На земле есть только личина святости. Поганый обман и больше ничего! — Губы Жмуркина сердито передернулись.