Солнечные дни
Шрифт:
— Бараний бок с кашей остался, что ли, ужинать? — вдруг спросил он Фросю. — Ну, Быстряков, что ли? — пояснил он тотчас же, видя, что та не понимает вопроса.
— Остались.
— Так вот, когда ты вот это самое произведение ему подавать будешь, ты у него того — тихим манером вилку отбери. А то он вилкой ковыряться начнет и всю мне музыку испортит. Пусть лучше прямо из корочки схлебнет. Этим не подавится. Скажи, что повар Флегонт готовил! Фрося, — вдруг переменил он тон, — а ведь ты хорошенькая!
Фрося
— А вы старенькие!
— Ну, в пятьдесят лет какая же старость! В пятьдесят лет можно даже Шамиля в плен брать, а не только что с майским бутоном язык чесать. В пятьдесят лет не старость, — добавил он с усмешкой.
— Да и не молодость, — сказала Фрося лукаво.
Флегонт комично вздохнул.
— Да, оно, конечно, в пятьдесят лет кушанье, пожалуй, и того — пережаренное уж, а все же есть можно.
Он расхохотался и сделал движение, как бы желая поймать Фросю.
Та увернулась.
— Нет, уж ах оставьте! — сказала она капризно и с досадой. — Что это у вас за метода такая, в самом деле, каждый раз целоваться!
Флегонт снова засмеялся, покачивая головой и поглядывая на Фросю.
— Никак нет, — сказал он, — я тебя сейчас целовать не буду. Я тебя тогда целовать буду, когда ты в обе руки блюдо возьмешь. А сейчас нельзя! Сейчас ты меня правой рукой вот в это место толкнешь! Ну, бери, егоза, блюдо! Готово! — добавил он. — Бери, господа дожидаются.
— А вот и не возьму, — сказала Фрося капризно, принимая в то же время широкое блюдо, — что это в самом деле!
Когда она была уже на пороге, он догнал ее и обнял за талию.
— Ну, вот теперь получай! — сказал он. — Господам желе, а тебе безе. Сколько тебе: порцию, или две? Считай! Раз...
— Ей Богу, я сейчас блюдо брошу. Что за метода еще!
— Не бросишь, егоза. Два, три! Вот и все. А теперь ступай.
— А что, — говорил он ей вслед уже с порога, — разве не вкусно? И молодому так не суметь.
Он вошел в кухню, переоделся, сбросив поварские доспехи, и вышел на двор. Обогнув сад, он подошел к реке.
Там у тихих вод Студеной уже сидел Безутешный и Жмуркин. Между ними на земле был разостлан газетный лист, а на нем размещалась бутылка водки, три рюмки, толстый ломоть ситника и куски разрезанной воблы.
— Ты что долго не шел? — спросил повара Безутешный. — Мы тебя ждали, ждали... По две уж — не вытерпели — кувырнули!
Его громоздкая фигура темнела в полумраке косматым ворохом.
— Некогда было, — сказал Флегонт, — пирожное отпускал, а потом Фросю целовал. А ловко вы здесь устроились! — добавил он.
Жмуркин подумал: «И этот вот жить умеет».
— Ну-с, провиант готов, — проговорил Безутешный басом, налив все три рюмки.
— Я больше не буду, — отозвался Жмуркин
Он приподнялся и пошел берегом, удаляясь.
— Что он какой? — спросил Флегонт Безутешного, кивая на удаляющуюся фигуру Жмуркина.
В тусклом сиянии ночи тот казался каким- то призраком, тенью человека.
— Задумывается он все о чем-то, — уныло проговорил Безутешный.
— Я вижу, что задумывается. Давно вижу, — согласился и Флегонт. — И как будто опять собирается куда-то. Только теперь не понять — куда. Не то в монастырь, а не то в острог!
Они снова выпили по рюмке.
— Ух, хорошо жить! — вздохнул Флегонт, ставя опорожненную рюмку на газетный лист.
— Чем хорошо-то? — угрюмо спросил Жмуркин, приближаясь и весь выдвигаясь из сумрака.
— Всем хорошо! — отвечал Флегонт. — Хорошо поработать в поте лица. Хорошо бланманже на славу состряпать. Хорошо хорошенькую поцеловать. Хорошо после трудов рюмочки три водки опрокинуть. Хорошо красоту Творца созерцать.
— «Ве-ру-ю в-о еди-на-го Бо...» — вдруг отрывисто запел он, ни с того ни с сего, хриповатым баритоном и также вдруг оборвал пение на полуслове. — Хорошо! — добавил он. — Налей-ка еще по рюмочке! Эка ночь-то какая! — воскликнул он. — Братцы-хватцы, достойны ли мы?
Вокруг в самом деле было хорошо. Лунная ночь неподвижно стояла над землею, словно застыв в благоговейном созерцании. Волнистые очертания холмов призрачно вырисовывались в лунном свете. Над лесною опушкой то и дело мигала белесоватая зарница, точно там за лесом кто-то беспокойно взмахивал белым покрывалом. И в этой тишине голоса разговаривающих звучали, как струны, кем-то в задумчивости перебираемые.
— Хорошо, — повторил Флегонт, и, кивая на белое пламя мигнувшей зарницы, он добавил: — Вон ангел Господень над лесом белыми крылами трепехчет. Чистую душу на разговор вызывает. Многое он в эту ночь чистой душе расскажет! «И-иже херу...» — снова внезапно запел он и так же внезапно оборвал пение. — Вижу тебя, светленький, вижу, — вдруг крикнул он мигнувшей зарнице, радостно, — но разговора с тобой недостоин! Ибо аз есмь — пес! Повар Флегонт!
Он стукнул себя в грудь кулаком и притих. Все помолчали.
В речке Студеной что-то забульбукало, точно там что-то просыпали в воду. Отдаленное рычанье мельницы прилетело, как гуденье шмеля.
— Это не ангел, а электричество, — наконец, сказал Жмуркин хмуро.
— По-твоему электричество, а по-моему Бог, — отвечал Флегонт.
— По-твоему все — Бог.
— По-моему все — Бог, — согласился дружелюбно Флегонт. — Все Бог и везде Бог! Бог в небе, Бог в земле, Бог и во мне.
Жмуркин ядовито усмехнулся.
— То-то ты с Богом-то в себе и качаешь рюмку за рюмкой.