Солнышко в березах
Шрифт:
Зато дневных или, как их называют, булавоусых бабочек я ловил столь же охотно, как и жуков. Они тоненькие, яркокрылые, совсем не страшные.
С бабочками связано много славных воспоминаний.
Апрель. Бурые проталины в огородах. Мокрая парная земля. Скворец, хрипло орущий, высвистывающий на скворечнике. Синее, синее, синее небо. Первое тепло, и первая крапивница рыжим лоскутком так и мелькает по сухим репьям. Чего ест? Что пьет та бабочка? Чем жива? Носится по огороду, как шальная, и веет от нее летом. Может, и впрямь она рада солнышку, весне и земле — так же рада, как мы с Веркой.
Летний вечер.
Я внимательно оглядываю все углы, нехотя гашу свет, укладываюсь, закрываясь с головой. Долго еще чудятся мне мягкие стуки за окном. Это «они» пытаются пробраться ко мне. Странное дело, ночные бабочки словно знают, что я их терпеть не могу и, залетая в комнату, обязательно направляются только ко мне, норовят сесть на голову или попасть за ворот…
Вздрагиваю, засыпая.
А утром непременно нахожу две-три темные совки на подоконнике, треугольником сложившие свои крылья. И как только бабочки пробрались сюда?
Дневных бабочек летает много. Но для коллекции попадаются не часто. Сколько переловишь в огороде за день, а все крапивницы да белянки. В ящике из-под иконы у меня собраны самые крупные крапивницы. Есть похожие на них репейницы, а дальше все капустницы и желтушки. Была еще бабочка «павлинье перо» — кирпичная, с голубыми глазками, и еще были две великолепные траурницы, черные, с белой каймой.
Раньше траурницы никогда не залетали во двор. Но вот в конце лета нам привезли сырой осинник на дрова. Отец распилил зеленокорые бревна на кругляши, и весь двор на несколько дней пропах сладко-горьким осиновым соком. Выйдя утром на крыльцо, я тотчас метнулся в сени за сачком. Черные большие бабочки красиво кружились и порхали над дровами. Бабочки присаживались на чурбаки, пили желтое осиновое вино. Тут же на торцах сидели синие мухи, мелкие жуки, кучки лесных клопов. Откуда их столько?
Массовый прилет лесных бабочек я сразу связал с дровами. Но как же бабочки узнали, что нам привезли сырой осинник? Позднее, читая в книгах Фабра о невероятном чутье насекомых, я всегда вспоминал случай с траурницами.
И все-таки моя добыча никуда не годилась в сравнении с коллекцией Мыльникова. У Димки настоящие лесные бабочки. В центре коробки желтый с черным махаон — чудесная тропического вида бабочка. Когда я гляжу на его узорные крылья с длинными хвостиками на концах, мне сразу грезятся Бразилия, река Амазонка в розовых туманах, индейские лодки, гигантские бабочки, пауки, ягуары, лягушки.
Есть у Мыльникова другая великолепная бабочка — аполлон. Тоже огромная, белая, с красными пятнами в черных ободках, а еще была в коробке переливница — совсем волшебное насекомое. Смотришь: одно крыло у нее шелково-голубое, другое кофейное, с белым крапом, а повернешь коробку, и то, что было коричневым, тотчас вспыхнет
У коробки с Димкиными бабочками я мог бы сидеть долго, но Мыльников не позволял. Едва показав свои сокровища, он тут же убирал их.
— Постой! Дай еще поглядеть…
— Обрыбился! — Это было его глупое слово.
— А, жила! Жила ты, понял…
— Тресну!
— Ты! Ты! Мыльница-кадильница…
Мыльников никогда не вступал в потасовку. Забрав коробку, он удалялся домой и запирал дверь. Я плелся к себе, вспоминал о прекрасных бабочках, сердясь на отца, который никак не берет меня в лес. В лесу-то я наловил бы…
Мой отец осенью и весной часто ездил на охоту. Возвращался он дня через три. И с каким же нетерпением ждал я его! Сколько раз в утро выбегал за ворота!
Отец никогда не ворочался без добычи. Никогда не говорил сразу, что привез. Правом открывать его огромную суму-рюкзак пользовался я один. И я доставал из этой пахнущей лесом, порохом и пером сумы белобрюхих тетеревов, пепельного цвета рябчиков с красными бровями, долгоносых вальдшнепов в ржавом пере.
Осенью отец приносил зайцев и белых куропаток с мохнатыми, словно бы не птичьими, лапами. А как был огромен тяжелый осенний глухарь! Поднимешь птицу за жесткие лапы — клюв все равно достает до полу. Весной чаще в суме были утки: чирки, кряквы, тонкоклювые лутки, нарядные гогли.
Эти богатства шли из лесу. И еще отец часто рассказывал, как встретил то ящерицу, то жабу с кулак величиной. А на бабочек и жуков он внимания не обращал. На все расспросы только рукой махал.
— Да, много, много…
— А когда меня в лес возьмешь? Когда?
— Ну, подрасти еще. Мал. Уходишься…
— Ты бы не на охоту, а просто так. Недалеко.
— Недалеко возьму…
— Когда? Завтра?
— Вот уж и завтра! Будет время свободное…
Но этого свободного времени как раз никогда и не было. Большой портфель отца был всегда набит бумагами, папками, скоросшивателями. После ужина отец раскладывал бумаги по столу и за полночь писал, щелкал на счетах, а мать ворчала, что ему «надо больше других». По выходным дням оба они уходили на субботники, на Уралмашстрой. А еще отец работал в Осоавиахиме и в Мопре. Занимался в кружке ворошиловских стрелков. Он носил красивый снайперский значок — предмет моей великой гордости. У редкого папы был такой значок.
— Ну когда же в лес? Когда? — ныл я вечерами.
— А вот как-нибудь освобожусь от дел только…
Наконец мы едем за бабочками в лес. Едем недалеко, на трамвае, но все-таки едем. Мы — это отец, Верка, я и черная охотничья собака Мушка в ременном наморднике. Мушка — вогульская лайка с медвежьей мордой. Она невысокая на лапах, но крепкая и сильная. Отец привез ее взрослой из Старой Утки от охотника-промысловика. Дважды Мушка перегрызала ошейник, убегала искать прежнего хозяина. Оба раза возвращалась через неделю, на брюхе ползла до калитки, вымаливая прощение. Никто никогда не бил ее. С ней играли мы в наши простые игры. Она возила нас на санках. Слизывала мои слезы, когда приходил я к конуре поплакать от обиды или боли. Не у каждого ли в детстве была такая добрая собака? Собаки ведь любят детей, а дети любят собак.