Солнышко в березах
Шрифт:
Но «Тройку» читал Димка Воробьев, отличник, даже круглый отличник, хотя «круглый» скорее подходит к словам «сирота» или «дурак». А он был и не сирота, и не дурак, он был круглый, и читал так же кругло, веско, чеканно и бездушно-плохо. Души там не было. Весь он был ударный, нацеленный, плакатный — тогда еще не было рожденного в недрах общественности слова «боевитый», а оно бы очень к нему подошло. Ударно декламировал, ударно уходил, вскинув голову, меньше пятерки у него ни по какому не бывало. Вот вспоминаю его сейчас и думаю: из таких обязательно выходят всякие ораторы-организаторы из фабкомов и постройкомов. Хлебом их не корми — дай только решать, заседать, обсуждать, песочить, выводить из состава… Даже когда невольно приглядывался к Димке, я, кажется, угадывал его судьбу. Судьба, будущая профессия и самый характер человека выглядывают, вообще-то, очень рано, когда, наверное, человек и сам ни о чем не догадывается. Вот жил в нашей улице пятилетний мальчик Вовочка Горбунов — его все звали Вовочка, а других Володька, Вовка, Вовяй. Мне тогда было семь, и мы играли. В это время привезли на детскую площадку, недалеко от нашего дома, деревья для посадки. Яблони, акации,
Изредка я раздумываю — кто кем будет. Ну, Лис — он дурак дураком, а устроится, вылезет, папа поможет то се. Звезд с неба хватать не будет, а проживет не худо. Клин в инженеры подастся. Они с Гуссейном по математике — диву даешься, любые уравнения будто наперегонки решают. Пока я глазами хлопаю, ручку грызу, не знаю, как начать-подступиться, у них все готово. Кудесник по письменной части пойдет. Будет служить в конторе помзамзавом, носить сатиновые муфты-нарукавники. Васька Бугаев — он же просто Бугай — скорее всего будет железнодорожник. И сейчас ходит во всем железнодорожном, и отец у него железнодорожник, и лицо такое железнодорожное — темное, желтое, блестит, как у машиниста. Гипотез пойдет в армию, на флот. А Мышата станет токарем-слесарем. К двойкам-колам притерпелся, зато в карманах у него железки, гайки, отвертки… Официант? Он и есть официант. Что тут долго рассуждать. Вот Тартын — загадка, никак не могу представить, кем он будет. Ни одна профессия не подходит: с виду тихонький, а если за что возьмется — настырный. Как-то в мае уже попросила Нина Васильевна помочь ей книгу найти в библиотеке. У нас библиотека есть — библиотекарши нет. Книги свалены по углам, стоят на пыльных полках. Попробуй найди какую-то там методику. Мы покопали — ушли. А Тартын рылся до вечера — нашел…
И еще не знаю я, кем буду сам. Кем буду? Это у меня каждый год меняется. Маленький — летчиком быть хотел. Все, наверное, тогда летчиками хотят… Уши дома прожужжал. Самолетами бредил. Картинки собирал, марки. Потом моряком быть захотелось. И долго хотелось. Годы. Лодки, яхты, модели делал, военные корабли. Погоны адмиральские из картона изготовил. Контр-адмирал, вице-адмирал, адмирал флота. Чтобы одному разыгрывать морские бои было нескучно, приглашал одноклассника из прежней школы Ремку Емельянова, попросту — Емельяшку. Дал ему чин контр-адмирала, себе взял вице-адмирала. Зря, что ли, месяцами флот строил? Начали играть — вижу: Ремка хмурится, кислится. «Ты что? — спрашиваю. — Почему погоны не пришиваешь?» Мнется он, мнется, потом говорит: «Я тоже хочу… — вицце…» Поиграй с таким… А сейчас я больше всего хотел бы быть, как Уоллес, Альфред Руссель Уоллес, чтобы побывать там же, где и он, своими руками собрать эти 111 700 экземпляров, пробираться малайскими джунглями, дышать запахами тропического леса, слушать вой обезьян и крики ящериц, плыть по лесным рекам Бразилии, искать и находить чудесных лесных существ: бабочек, змей, пауков-птицеедов, жуков-голиафов, пестроперных птиц и ярких тропических рыбок. Вот, например, что написано у Пузанова: «Разнообразие видов бабочек в Южной Америке столь велико, что, по данным Уоллеса, в окрестностях одного лишь города Пара в Бразилии можно собрать 700 видов дневных бабочек, в то время как во всей Англии их не более 64 видов». Это мои самые горячие, самые прекрасные мечты. Но тут же почему-то грустно мне становится и трезво я чувствую, что, конечно, Уоллесом никогда не буду — вряд ли такое возможно. А Малайский архипелаг, Бразилия — одна голубая счастливая дымка. Скорее уж моряком, может быть, зоологом. Животных разных, зверей и птиц не просто люблю — они мне родные…
Но вернемся на наш вечер. В конце его с чтением своих стихов выступает Сережа Киселев. Он всегда читает свои стихи к праздникам: «Вперед, на бой, на подвиг ратный!..» Стенгазета в коридоре с его же стихами: «Вперед, вперед, сыны России!» Сережа Киселев — розовое, ухоженное дитя, с кудряшками даже. Губы красненькие, изогнутые, тоненькие, точно молодые пиявочки, щечки надуты, как у младенцев с крылышками, которые напечатаны на оборотной стороне старинных твердых фотографий. Такие, как Сережа, вроде бы очень не подходят к сорок пятой мужской средней. Но Сережу Киселева никто никогда не поколотил, даже пущенная кем-то кличка Профессор — Сережа, когда писал, надевал очки, становился похожим на маленького Айболитика, — к нему не пристала. Очень скоро я узнал, что Сережа болел какой-то удивительной, язык сломаешь, опасной болезнью, из тех, что с виду никак не проявляются, а разрушают изнутри, и, видимо, потому с ним обращались с почтительной осторожностью, может быть, с опаской — толкни его, а он и умрет — отвечать будешь.
Глядя на Сережу Киселева, я часто вспоминал случай, происшедший еще в четвертом классе. Однажды, когда мы на перемене давились в очереди у буфета, ко мне подошел незнакомый дежурный из другого класса. Он был на полголовы меня больше. Не знаю, почему он набросился — давились-то все, а он сначала щелкнул меня, а потом стал вытаскивать из очереди. Я сопротивлялся, пытаясь удержаться, тогда он пнул меня очень больно в ногу. Морщась, я вылез из очереди, готовый заплакать, а когда дежурный захотел пнуть еще, ударил его кулаком в подбородок. И он сразу упал. Перепуганный, ошеломленный, скривившийся — я стоял. Разве мог подумать, что свалю этого длинного вот так. Вокруг тотчас собралась толпа. «Ага! Сотрясение мозга! Ага!» — сказал кто-то. По спине у меня побежал дурной озноб. К счастью, дежурный зашевелился, встал и не глядя пошел прочь. «От сотрясения можно с ума сойти!» — опять сказал тот же голос. Дома я нигде не мог найти места. Весь вечер бродил в ужасном отрешенном и трусливом страхе. Все думал: «У него сотрясение. Сойдет с ума — меня посадят в колонию». Сколько раз пробегал
После выступления Киселева вечер кончался. Все устремлялись по лесенке к раздевалке — кто вперед. Что там было — не опишешь. Из-за этого с вечеров я сбегал пораньше или пальто свое вешал так, чтоб всегда можно было взобраться по сетке, вытащить его сверху.
Однако теперь, когда объявили о вечере старшеклассников, по школе разнеслась удивительная поразительно-невероятная весть. Ее обсуждали и в коридорах, и под лестницами, и в аммиачной атмосфере уборных, — где-то я читал, что будто бы на Сатурне и на Юпитере тоже аммиачная атмосфера, и могу подтвердить: жизнь там возможна — толпились же мы в аммиаке часами, прячась от дежурных учителей, военрука и директорши, рассказывая анекдоты и обсуждая новости. А эта новость из ряда вон: «Будут девки! Пригласили баб!!» — так на бурсацком языке мужской школы назывались, конечно, девочки из соседней женской школы, девочки, от которых мы были отделены уже двухгодичным сроком строгой изоляции, превратившей этих обыкновенных наших подружек-однопартниц в неких недосягаемых фей: их не то что взять за руку — назвать по имени вроде бы уж боязно.
Нельзя сказать, что мы не вспоминали их. Наверное, всякий мальчик, едва осмыслив себя на земле, уже ищет и ждет свою избранницу. Это приходит рано, гораздо раньше, чем начинают знать слово «любовь». Вдумайтесь, покопайтесь в себе, вспомните, когда впервые дохнуло на вас нечто, о чем вы словно бы всегда знали. Кто была Катя или Люба, Света или Наташа, кому впервые, под страшным секретом от всех — и от нее тоже — отдали вы свои чувства, на кого вам все хотелось смотреть и смотреть… Девочка из вашего подъезда, или беленькая чистюля-отличница, или, может быть, несчастная, вся в чернилах, заплаканная замарашка, с которой оставили вместе после уроков, а может — и это гораздо чаще, — девочка-старшеклассница, мучительно прекрасная и далекая в своем недосягаемом юном совершенстве. Кто знает, сколько перемен и тягостных часов в толчее раздевалки прождал ты, переминаясь с ноги на ногу, обороняясь от толчков, всего лишь затем, чтоб посмотреть, как она смеется с подругами, поправляет волосы перед зеркалом, кокетничает с одноклассниками, и ты украдкой смотришь с безнадежной тоской, уходишь из школы с разбитым сердцем, но все-таки и с тихой болью-надеждой — завтра все опять повторится, опять будет она, опять будет так же, пока не подойдут летние каникулы, и летом забудется все, до новой осени, до новой твоей мечты…
Не об этом говорилось в аммиачной атмосфере уборных. Рассказывали совсем другие истории. Врали — не стеснялись, фантазировали, как могли. И в рассказах этих фигурировали не девочки — нашими полудетскими умами владела просто ОНА, женщина, существо почти мифическое, и говорилось о нем тоже мифами-анекдотами, выдуманными историями и полуправдивыми откровениями. Вы не забыли, что шла война, пусть уже кончалась. Фронт от моря и до моря собрал миллионы мужчин. А женщины оставались… Многие-многие честно ждали своих фронтовиков, и многие не дожидались. А жизнь шла… Жизнь всегда идет, как бы там ни было. Каждое утро вставало солнце, всякий день кончался ночью… Подрастали мы, пятнадцатилетние. Жизнь шла… Не знаю, кто был счастливее, она, та женщина, которую нельзя винить, или тот, кто узнал ее. Может быть — оба, может быть — оба нет.
Но мы, которые не знали, мы завидовали этим, узнавшим, смотрели на них, как на героев, слушали, восхищались подробностями, перенимали в свой репертуар — в таких делах врать надо умеючи.
Я сам не раз замечал властно-ласковый и смущенный взгляд соседки из эвакуированных — рослой женщины, какой-то изогнуто-выпуклой со всех сторон, малиново-губой и приятно пахнущей одним и тем же цветочным одеколоном. У нее было двое сопливых ясельных ребят. От мужа никаких вестей с начала войны. Вечерами она сидит на крыльце, раздвинув круглые толстые коленки, смотрит, как я колю дрова, ношу воду поливать огурцы. Один раз я колол дрова, а она подошла, стала складывать в поленницу, и я, краснея, подумал, что мне с ней вместе очень хорошо, старался раскалывать поленья сильно, одним махом, вообще показать себя взрослым, и хорошо бы еще сесть, закурить, глядеть, как она нагибается, набирает поленьев, туго распрямляется, кладет их в поленницу. А закурить было нельзя — мать дома.
Соседка не звала меня. Никогда. Она умела найти мужчин даже в то трудное время. К ней ходили то какие-то пожарники, то совсем лысый обрюзглый мужчина-боровок, которому, по моим тогдашним понятиям, надо бы только сытно пообедать, а потом храпеть, накрывшись газетой. Я был больно поражен, когда увидел, заглянув в неплотно прикрытую дверь из темного коридора, как лысый лапает, обнимает соседку, возится, лежа с ней на ее узкой кровати.
Про все про это говорили там, в уборной, затягиваясь папиросой один от другого, выдыхая дым третьему — накуриться надо всем, — приобщаясь так к тому запретному взрослому, мужая так, создавая тот свои уклад и взгляд, который зовется мужским и который дополняют потом армейская служба, работа, водка, а тогда еще ускоренно дополняла война. Но та ОНА, которую мы ждали и всегда ждем — храним, оставалась всегда чистой, ей в неприкосновенной святости оставляли мы заповедные материки своей души. ОНА всегда оставалась не затронутой ни одним липким словом. Материки… Материки… Иногда они, наверное, так и уходят куда-то, будто под воду, как ушли без следа неведомые Атлантида и Гондвана, и то зарастают бурьянами, чертополохом — плевелом, дичают, забываются. А ведь могли б цвести райскими садами, где для НЕЕ есть все, все, все, все, что она захочет найти. А бывает это, наверное, как тот выигрыш, от которого улыбаются из-за руля с плаката голубоглазые выигравшие мужчины…