Солнышко в березах

Никонов Николай Григорьевич

А Тартын все смотрел. Возле Оли кипели «аристократы». Улыбался, расшаркивался Любарский, без обычного своего величия — наравне — посмеивался Мосолов. Сейчас на Мосолова взглянуть — парень как парень, ничего себе, глаза добрые, улыбка, только костюм слишком уж хорош для ученика — черный бостон и рубашка белая-пребелая, и без галстука, расстегнута небрежно. Чуть поодаль с обычно раскрытым ртом — Лис. Тут его признают, однако относятся, как к младшему. Оля, опустив ресницы, идет с Мосоловым. На лице Тартына такое выражение, точно он увидел камень, хочет этот камень поднять и запустить в Мосолова, да сомневается — долетит ли… Бухает оркестр. Очень гремучий. Ему бы на демонстрациях жарить. Зал содрогается от сверхмощных звуков. И все вальсы, вальсы, вальсы… Кружится она с гусаром Любарским. Толстушка разглядывает туфли. Жмурится, прикидывает свое Тартын. Длинный Гипотез гладит несуществующие усы, ворочает выпученными глазами. Пермяк только что

ткнул кого-то булавкой, хохочет, заливается. По-бабьи, поджав живот, ржет Лис — доволен. Сгорбленный Кудесник сидит себе в углу, ни на кого не смотрит, и на него никто. А мне так нестерпимо хочется стать вдруг каким-нибудь необыкновенным, и чтоб на меня не взглядывали, как на пустое место, чтоб я тоже что-то значил в этом наполненном звуками зале, — и в то же время еще больше сознаю, что я просто запущенный подросток, у которого волосы растут косицами, как у беспризорника, фантазер с непомерно развитым воображением, ленивый двоечник в сине-рыжем пиджаке, в штанах с колпаками на коленях и надраенных гнусных ботинках с кашалотными носками. От моей долгой работы по приведению костюма в праздничный вид нет и следа: рукава снова гармошкой, лацканы загнулись, складок на брюках как не бывало. «Шшевиот!» — со злобой говорю я вслух. — «Слово-то вшивое, и материал такой же… Уух… Заорать хочется… Стою, как нищий, облизываюсь на чужое счастье… Зачем пошел на этот распроклятый бал. Сидел бы уж дома, читал бы, что ли… Больше ни за что, никогда не пойду! К черту их всех: «аристократов» и девок… Б-а-ал! Обрадовался! Опорки начистил!» И вдруг вспомнил: весь вечер не курил. Потрогал в кармане твердую коробку. У меня же «Северная Пальмира»! Такой ни у кого не бывало. По куреву мы тоже делились: кто смолил трескучую махру, кто тоненькие «гвоздики», а кто и «Беломор», «Дели», даже голубенький «Казбек» — такие носил один Мосолов.

В уборной — топор вешай, не упадет — накурено так, что дым плотной полосой тянет в выдавленное окно. Все смолят. Толкуют о девочках. В углу у ржавой раковины кто-то сморкается, отмывает расквашенный нос. Трое восьмиклассников обсуждают достоинства Оли Альтшулер. Председательствует кривоносый Кузьмин. Я слушаю, усмехаюсь. Хочется сказать, что Олю знаю давнее их, что помню, как мать водила ее гулять за ручку — они жили в большом пятиэтажном доме недалеко от наших переулков, — и, как сейчас, вижу ее надменную маму, очень толстую, сдобную, важную, похожую на даму пик, и Олю — такую неженку-пироженку, бант в волосах, синяя матроска, губы клюквинкой, щечки — розовее не может быть, а ресницы уже тогда неправдоподобно густые и модные.

Но я, конечно, ничего не сказал. Я встал к окну, равнодушно вытянул коробку, еще равнодушнее раскрыл, отогнул глянцевую, приятно зашелестевшую кальку, достал папиросу, размял, подул, стукнул по крышке коробки. Мои действия, конечно, были замечены, и кто-то из ребят присвистнул:

— Ты-ы! «Паль-ми-ра»! «Пальмиру» курит!

— Ну и что? — ответил я.

— «Пальмиру»??

— Слепой, что ли, — на всякий случай я переложил коробку из правой руки в левую, а папиросу передвинул в угол рта.

Предосторожность была лишней.

— Дай закурить, а? — попросил один лоб-девятиклассник совсем миролюбиво. — Ребята, «Пальмиру» курит!

— Пожалуйста, — сказал я с неожиданной даже галантностью и раскрыл коробку.

На мое предложение охотно откликнулись все. Каждый взял по папиросе, почтительно рассматривая золотую надпись. А я вдруг вырос, приятно почувствовал себя хлебосолом и благодетелем.

— Хм… ххо… п… п… пполковничьи ккурит! — сказал Кузьмин. И, прикуривая у меня, сведя глаза к носу, спросил: — Бг… бгдб… ббатины, дда?

Я кивнул.

В конце концов не я ведь произвел своего отца теперь уже в полковники. Мне стало весело. А почему бы — нет? Кто знает моего отца? Его адреса нет, и в школу он не придет. И пусть он будет полковник, пусть ходит в светло-голубой нарядной шинели, в голубой каракулевой папахе… Я мгновенно поверил в это. По коридору в зал возвращался степеннее, увереннее и снова занял свое место у колонны.

В зале по-прежнему танцевали. Я не знал, который это танец, сколько времени прошло… Часы бы мне, как у Мосолова. Он нет-нет да и посмотрит. Часы только у него, да еще у Любарского.

Но вот оркестр оживленнее зашевелился, желтолицый железнодорожник с тем сыромятным лицом простуженно объявил:

— Просцальный вальс! Девуски пригласают…

Опять задудели трубы, забухал барабан. Снова потрясли меня звуки того же печального вальса. Но теперь я во все глаза смотрел, кого пригласит она. Она села к подружке, что-то ей говорила, убеждала, а потом встала и пригласила Любарского. И он пошел, как мне показалось, без особого удовольствия, потому что, наверное, хотел, чтоб его выбрала Оля Альтшулер. Оля же подошла к Мосолову… «Да, — подумал я, — так оно и должно быть, а ты — просто дурак со своей «Северной Пальмирой» в кармане». Знаете, почему-то я очень, очень тайно,

очень-очень тайно надеялся, что девочка пригласит меня, — надеялся, и правда ведь смешно? Зачем она будет приглашать? За то, что я весь вечер торчал у колонны и глазел? Очень надо… Она и не видела никого-ничего, занятая своими любарскими. И на меня-то она за весь вечер взглянула всего раз-два, быстро-прищуренно и как бы недовольно… И все-таки… все-таки… Было мне больно. Могла ведь она, ну не пригласить, так хоть взглянуть… Бывают же чудеса. Или мы только верим в чудо, а чуда-то и не бывает. Бывает. Только редко оно, наверное, и не каждому достается, а ждут — все…

Она порхает по залу, точно красный мотылек, перелетают ноги в детских туфельках, косы гладят руку Гусара, сверкают, вертятся хромовые сапоги. Вздрогнул, когда меня позвали:

— Можно вас пригласить…

Передо мной стояла бледная девочка; высокая и плоская, с блестящим прямым длинноватым носом и тонкими губами. Может быть, она походила на деревянную польскую святую, которую я видел в кино. Она была не то чтобы не красива, а просто вся не такая, какую я ждал, и даже с радостью, с каким-то злобным нахальством я брякнул, что не танцую, не умею… Она вздохнула и отошла за колонну. Потом скрылась совсем. И мне стало ее жаль. Может быть, у нее такое же… Хоть трудно поверить. Но ведь я не хотел ее обидеть. Я в самом деле не умею танцевать, если б умел — не отказался бы. Я почувствовал нечто вроде благодарности ей за это нежданное приглашение — значит, все-таки не такой уж никому не нужный… И еще, освободясь от этих мыслей, увидел толстушку, кубышечку, она танцевала — и с кем! С Лисом! Вот так пара! Как у нее хватило храбрости? И еще улыбается, от улыбки личико просто расцвело, стало приятным — такое разрумяненное и нежное розовой младенческой нежностью.

«Ищи — и найдешь!» — по-взрослому не то подумал, не то повторил я читанное где-то. Пошел к выходу, грубо стуча коваными ботинками. Теперь почувствовал, сильно устал: голова отупела, ноги ныли, хотелось пить.

Я напился из никогда не закрытого крана холодной, воняющей хлором воды, а тем временем вечер кончился. Мимо, обгоняя и толкая друг друга, неслись по лестнице ребята и девочки, позабывшие свою чинность. Я не торопился, и обе подружки тоже обогнали меня. Они были очень оживлены, обе смеялись, на лице кубышки не было и следа уныния — так, со смехом они вышли на улицу, а я, несколько приотстав, повернул за ними следом, хоть было вовсе не по пути. Я шел, соблюдая ту меру расстояния, чтоб не обнаружить себя и не потерять их из виду. Шел, пока обе не скрылись в широком дворовом проезде. «Они живут тут. В этом большом дворе», — подумал я и тотчас представил двор днем. Я бывал здесь, когда ходил играть к Ремке Емельянову. Он жил в одном из четырех домов, образующих прямоугольник. Теперь Ремка уехал, но я помню все! С одной стороны двор завален ящиками, бочками, бидонами у орсовского магазинного склада, с другой стороны торцом серый внушительный дом, кругом в тополях, дальше помойные ящики, где роются жалкие бродячие собаки с нищенским взглядом, а на площадке и в затоптанном скверике много мелкой орущей ребятни. Неужели ОНА живет тут? И может быть, даже в Ремкином подъезде с исписанными мелом стенами, облупленной штукатуркой. Но то, что я узнал, где живет ОНА, дало мне и некоторое удовлетворение, как бы облегчение. Она теперь приблизилась ко мне! Стала яснее и определеннее, и, постояв у двора, я пошел обратно.

Была совсем уже ночь, весенняя и прозрачная, с легким светящимся небом. Густо-темно было лишь внизу, у заборов и домов. Фонари за войну перевелись и светили редко — один на квартал. Я шел медленно, лучше сказать — брел и плелся. Я не хотел торопиться. Иногда останавливался, тянул-вдыхал легкий запах ночи и наслаждался им, выдыхал медленно. Люблю дышать так, особенно осенью и весной, и в этом есть, наверное, что-нибудь от зверей, от моей прежней безначальной жизни. И еще я люблю смотреть в ночное небо, чувствуя его вечный бессмертный ход, все это соединяется во мне, и неясный тонкий волнующий отзвук рождается в душе вместе с великим желанием понять это, приобщиться к черному и серебряному, открытому надо мной, понять его даль и тайну…

А сегодня это было просто майское ночное небо, и лишь гораздо сильнее я ощущал прохладу и ветерки ночи. В них ощущалось сразу все: чья-то невысказанная печаль, чья-то спокойная радость, от которой тепло и томно, было и ощущение устойчивой спокойной жизни, теперь без войны, и моей молодости, крепости, первого юношеского страдания, так неожиданно и сильно потрясшего меня сегодня.

Пахло сомкнутыми одуванчиками, ручьем (он журчал где-то в канаве), травяными откосами, гнилым забором, влажной черемухой и молодой крапивой. Я различал эти запахи и даже не удивлялся, хотя раньше чуял их как-то слитно. Лаяли по-ночному собаки, я слушал их словно бы с наслаждением. На улице не было ни души, но меня не пугали, не настораживали тьма и безлюдье, все хорошо соединялось с моим настроением, тишиной и одиночеством.