Соломенная Сторожка (Две связки писем)
Шрифт:
Совсем маленький первоклассник нарисовал дедушку Чернышевского в гурьбе якутят, затеявших игру в снежки. Может, мальчонка слыхал краем уха, что Николая Гавриловича привезли зимой?
Привезли Зейферт и двое иркутских унтер-офицеров; те, что знали в лицо Лопатина: они сторожили его на гауптвахте. Отныне им было велено сторожить Чернышевского в остроге. Приметы Лопатина штабс-капитан велел записать исправнику, обратив особенное внимание на очки и скорую походку.
Зима матерела в январских стужах. Ни голосов, ни собачьего лая, только легонький звон льдистых блесток, на глаз почти неразличимых.
А в Иркутске был святочный
Унося Чернышевского, пробежали кони рядом с губернским острогом, где сидел Лопатин, пробежали Знаменским предместьем, близ монастыря, где сугробами означались могилы декабристов, – пробежали, истаяли в снежном дыму столбового Якутского тракта.
Из секретной камеры, из острожных ворот вышел Лопатин.
Его отдали под гласный надзор, воспретили оставлять Иркутск, он узнал об участи Чернышевского, понял, что все потеряно, но… О радость, будто после изнурительной болезни, и эта ликующая сила дневного света и воздуха, исчезновение незримой тяжести на плечах и приливы узнавания обыденной домашности. Ей-богу, не стыдишься сантиментов, когда тебе тычут в лицо бороду, пахнущую табаком. Улыбаясь, принимаешь заботливость людей, едва знакомых. Чертовски хорошо жить!
Щапов с Ольгой Ивановной понимали Германа: после тюрьмы мир прекрасен. Увы, недолго, но прекрасен. А потом этот мир оборачивается тюрьмой.
У Щаповых ничего не переменилось. «Пи-и-исатель», – на высокой ноте презрительно выпевала попадья-матерщинница: ей казалось, что «пи-и-сатель» наихудшее из непечатного. Попадья имела свои резоны: постоялец вечно тянул с уплатой за постой. Последняя книга «Социально-педагогические условия умственного развития русского народа» обрела читательский успех, но материальные условия автора не улучшились: слишком много образовалось долгов, чтобы образовались накопления. Ольга Ивановна по-прежнему хозяйственно изворачивалась и учительствовала в женской гимназии. Со своими печалями ходили к ней бабы-соседки. Умилялись: «Ах, какая правильница, дай ей бог…»
Щаповы приняли Германа как родного. Неподалеку от своего жилья, на Троицкой, наняли ему комнату в квартире доброго приятеля, взявшегося опекать вчерашнего острожного сидельца. Приискали и службу. На деньги «для Чернышевского» Лопатин табу наложил, служить надо было ради хлеба насущного. И это они, Щаповы, познакомили Германа с Чайковскими – Татьяной Флорентьевной и ее дочерью, шестнадцатилетней Ниночкой. Войдешь в дом, что близ Общественного сада, а в доме цветы, цветы, в корзинках цветы, и в бадьях, и в горшочках. Встретишься взглядом с Ниночкой – и душа словно в бурной мазурке… Это ведь о них, о Татьяне Флорентьевне и Ниночке, говорил Лопатину в Петербурге Петр Кропоткин, это ведь они, братья Кропоткины, были в родстве с Чайковскими… Но только теперь, в Иркутске, Германа осенило: поляки-мастеровые, поселившиеся в мазанке отставного ставропольского солдата Кузьмы Косого, славили, как славщики на рождество, семейство Чайковских. Вот уж истинно: гора с горой…
Перелистывая тетради с пометкой: «Чайковские», вот о чем вспомнил, о чем подумал.
Было время, занимался я биографией народовольца, погибшего в Алексеевской равелине. Отыскал письмо его двоюродной сестры. Оно поразило меня датой и адресом отправителя: 1934 год, Москва, Мясницкая.
В тридцатых годах, школьником, проходя тесной, людной, трамвайной Мясницкой, я глазел на витрину с огромным, тускло блестевшим шариковым
А теперь эта временная близость опять ощутилась – мог бы повстречаться и с Ниной Чайковской. Разумеется, я не назвал бы ее Ниной, как не назвал бы Татой старшую дочь Герцена, которую тоже мог бы видеть, находись она в тридцатых годах в Москве, а не в Париже. Правда, Чайковскую я не назвал бы Ниной не только из почтительности, но и потому, что она была наречена при рождении Антониной, а Нина – это домашнее, усеченное. Не знаю, счастлива была она или несчастлива, но вековала долго; накануне Отечественной я мог бы навестить ее в подмосковной Купавне.
Беринда-Чайковский, отец Нины, ссыльный поляк, служил горным исправником. Он был женат на Татьяне Булатовой. Жили они с детьми на жалованье в четыреста годовых, при сибирской дороговизне – в обрез. С другими исправниками не сравнишь, те загребали и до сорока тысяч. Как так? А очень просто: исправники «регулировали отношения между рабочими и рядчиками». И не на одном прииске, а на целой, как говорили, системе. Выходит, представитель короны на землях, равных герцогству, княжеству. И плевал он на свой двенадцатый класс по табели о рангах – за версту ломал перед ним шапку рядчик-золотопромышленник. Потому и ломал, что регулировщик не совал нос в регулирование, а совал в карман «оброк». И еще статья дохода, тоже не тощая: зеленый змий, контрабандный. У исправника с его казачьей командой на то и глаза разуты, чтоб своего не упускать. Известно, у каждого ладонь чешется. Только вот какая? Правая – к корысти, левая – к ущербу.
Не зудела правая у Чайковского. Морока была с ним управляющим, артельным старостам, контрабандистам. Но и ему – беда со своей совестливостью. Одна слава – честный.
Если уж чем и вознаградила судьбина, так это Татьяной Флорентьевной. Из тех была она сибирячек, что умели не коня на скаку остановить, а не остановить дело – постоялый ли двор достанься, мастерская, усадьба, промысловая ли артель. И не раба супругу, и не медаль на шее – равноправная. Отвага была в этой женщине, отвага бабок и прабабок, тех, кого родины настигали на обочине иль опушке, кто обухом перешибал хребет матерому волку и не падал лицом в подол, а неутомимо вычерпывал воду из лайбы посреди погодливого Байкала. Но, может, ключевое в том было, что никогда Татьяне Флорентьевне на ум не вскакивало попрекнуть своего Севашу; был Севастьян для Татьяны в точном значении его имени – высокочтимым.
Она выучилась польскому по «Дзядам» Мицкевича. Ах, эта кибитка, летящая в чужой и глухой стороне… Любила ворожить по гадательной польской книге, простодушно радуясь, когда детям ее возвещалось светлое будущее. Нисколечко она не противилась мужниным стараниям внушить им сердечное чувство к далекой отчизне, крестила ж детей в православии, чему муж не противился.
Переселившись в Иркутск, Чайковские заняли рубленый, в два этажа дом. Татьяна Флорентьевна вступила в соперничество с городскими дамами, мастерицами цветоводства, и вскоре всех затмила своими олеандрами, розами, гелиотропами.