Соломенная Сторожка (Две связки писем)
Шрифт:
В ту пору она уже не была Зиной Корали, а была Зиной Апсеитовой, женой отставного поручика. Ах, славный, славный Мишенька Апсеитов! Поклонник Лаврова и враг деспотизма, включая домашний, Апсеитов заключил с ней фиктивный брак, избавил от родительской опеки. Она могла жить самостоятельно и учиться на педагогических курсах. К Мише она питала признательность и очень горевала, когда тот скоропостижно скончался.
Числясь вдовой поручика Апсеитова, она получила заграничный паспорт, уехала в Париж, поселилась в Латинском квартале, стала изучать медицину, сочетая науку с практикой. Однако совсем не медицинской: Зина Апсеитова была усердной помощницей Лаврова. И это по его поручению – поручению нелегального свойства – наведалась она летом семьдесят третьего года в Петербург.
Он представился:
– Я – Герман Лопатин. Бегу из Иркутска.
Это «я – Герман Лопатин» произнесено было весело и вместе так, как нечто пояснений не требующее, и в душе Зины шевельнулось колкое сопротивление его победительному обаянию. Но, правду сказать, ей-то нечего было объяснять, кто он такой, этот Герман Лопатин. Сто, нет, тыщу раз Петр Лаврович рассказывал об этом человеке, терзался его участью, острогами, сибирским заточением и, отвернувшись, совал кончик платка под очки… Ну так что же, любовь с первого взгляда? У Германа было так, он на этом и позже настаивал. А она… Она словно бы сама себя сдерживала. Никакого жеманства. И никаких тайных знаков судьбы. Отчего же сдержанность? И это у нее, у Зины Апсеитовой, серьезной нигилистки. Да, серьезной! Она и в грош не ставила бунт против общества куреньем пахитосок, вызывающе короткой, недевичьей стрижкой, нарочитой неопрятностью в одежде и развязностью манер. Серьезность предполагала негромкую, будничную, муравьиную подготовку революции. И личную, домашнюю независимость, сиречь прокорм свой от трудов рук своих. Как было ей, русской, не кивать энергичной француженке, автору книги «Освобожденная женщина»: в браке – мы рабыни, в гражданском отношении – ничтожества, в политическом – нули?.. И как было не рукоплескать этой госпоже д'Эрикур за ее темпераментную отповедь Прудону? Подумать только, социалист Прудон – противник женского равноправия. Точь-в-точь филистер в вязаном колпаке: кухня – дети – церковь… У Германа не было и крупицы мещанской, но в рассуждения о женском равноправии он не пускался – губы морщились снисходительной иронией. А Зина настораживалась. «В браке – мы рабыни»? Черта с два. В ее натуре был камень принципа – звякнет коса и зазубрится.
Но правы Сен-Симон и Фурье: если нет фальши и нет подчинения одного другому, плоть не нуждается в индульгенциях. И они, посмеиваясь, называли себя «состоящими в браке не вполне респектабельном ».
В Париже была ликующая близость. Общие заботы по изданию и доставке в Россию газеты «Вперед!», поездки к Тургеневу, усиленные труды в библиотеке св.Женевьевы, занятия у профессора Брока, поборника женского медицинского образования. Была общая радость, когда Герман держал корректуры, присланные из Петербурга, корректуры переводов с английского сочинений Спенсера, а она, сдав экзамены, присоединила французский, на пергаменте, диплом бакалавра медицины к диплому русскому, на гербовой, – домашней учительницы.
Потом эта блаженная поездка в Англию. Ему привалил гонорар, она получила жалованье, и они отправились. Лунной ночью пересекли Дуврский пролив, на восходе увидели меловые скалы, стояли на палубе, взявшись за руки.
В рыбацком и курортном Гастингсе жили славно, очень весело они там жили. Ах, шумный раскат кипящих волн! Не устоишь на ногах, и, ойкая, балансируя, она обхватывала его мокрые, глянцевито блестевшие плечи, его мокрую шею, был привкус морской соли на губах, прижатых к губам. Неподалеку, у речки, под вязами паслись сусекские коровы, над зелеными холмами кучились белые облака – детские переводные картинки. Вечернее море говорило на языке, позабытом людьми, и все ж было внятно, что море говорит о блаженстве мгновений и о том, что такое вечность. При лампе читали они «Сказания» Колриджа, щека к щеке склонялись над гравюрами Доре. И вдруг хохотали: по соседству на веранде кто-то чертовски неумело пиликал на скрипке.
Лавров
Потом они опять жили в Париже.
Беременность досталась тяжелая, таскала ноги как отравленная. А после родов болела. У нее пропало молоко. Оставалось только завидовать, глядя, как мальчонка, причмокивая и разевая ротик, припадает к соскам мощной кормилицы-бретонки. А она все «валялась», и Герман говорил, что это от мнительности.
Он очень обрадовался необходимости съездить в Лондон. Развернул плечи, сбрасывая проклятое домашнее «благоустройство». Улыбаясь, кивал на бело-розовое запеленатое существо в белоснежном чепчике: ишь, не успел родиться, а уже заставляет отца пересекать Ла-Манш. Можно посмеиваться над не совсем респектабельным браком; нельзя не прикрыть наготу младенца листком-метрикой. У Германа, эмигранта, был паспорт на имя некоего англичанина Барта. Посему и пришлось ехать в Лондон, выправлять там метрику новехонького подданного британской короны Бруно-Роберта-Германа Барта.
Но то были пустяковые хлопоты. Худо было другое.
Герман бился в тенетах безденежья, кляня «порабощенье» и «впадение в первобытную дикость добытчика».
Зина не укоряла, не жаловалась – была гневно-мрачной. Как-то раз Тургенев сказал: «Несокрушимый», сказал улыбаясь, видны были сквозь белые усы и белую бороду мелкие, чистые зубы. Но в ту минуту Зина не разделила восхищения Ивана Сергеевича. Очень жаль, что Герман такой уж несокрушимый. Если бы она знала, какие бездны…
Удар пушки Петропавловской крепости, возвестивший полдень, отозвался в архиве с распахнутыми по-летнему окнами тихим ропотом потревоженных теней, я прочел: «Этот мрак в семье, общий упадок духа, тоска, раздражительность и прочее просто сводят меня с ума. Уверяю Вас, что если бы не некоторые нравственные принципы да не некоторые смутные проблески отдаленной надежды, я бы давно наложил на себя руки».
Мне сделалось не по себе. Не оттого, что «несокрушимость» Лопатина как бы на моих глазах дала глубокую трещину. Сказать правду, я вообще-то недолюбливаю твердокаменных. Да и Тургенев имел в виду не отсутствие эмоций, другое… Нет, тут вот что. Случаются в архиве минуты, когда ненароком, с разгона налетаешь на интимное и тотчас чувствуешь себя юрким соглядатаем, почти бесстыдником из ведомства, читающего в сердцах. Чужая интимная тайна – всегда тайна. Даже если она и рассекречена временем. Горестное признание Лопатина предназначалось тому, кто жил на улице Сен-Жак.
На улице Сен-Жак, у флигеля невзрачного дома номер 328, однажды, в феврале, два дня кряду дрогла на сыром ветру толпа парижан. Были рабочие и работницы, студенты и литераторы, были даже офицеры.
Выстраиваясь очередью, они молчаливо втягивались в подъезд и медленно, прижимаясь к перилам и пропуская встречных, уже уходивших, поднимались на лестничную площадку, к квартире с настежь распахнутой дверью.
Выждав, когда немного опустеет прихожая, люди заполняли маленькую приемную и небольшой кабинет, осторожно, бочком протискиваясь между высокими, до потолка, некрашеными книжными полками.
В кабинете за столом стоял во весь свой могучий рост пожилой статный человек, пухлое круглое лицо которого с нехоленой рыжевато-седой бородою и мягкими серыми глазами освещалось задумчивой, рассеянной, смущенной улыбкой. Склонив голову, он выслушивал то, что говорили и повторяли ему незнакомые люди. А они говорили гражданину Лаврову, что он мужественный борец за свободу, великий социалист, что они, парижане, видят в нем вождя той России, которая жаждет избавиться от деспотизма. И вдруг какой-нибудь блузник из предместья молча прижимал к своей груди папашу Пьера, мгновенно возвращая Лаврова в незабвенные времена Коммуны. Он благодарил, голос его пресекался…