Солона ты, земля!
Шрифт:
После второго стакана Леонтьич почувствовал, что начал сильно пьянеть.
— Извиняюсь, Лексей Михайлович, — заплетающимся языком дребезжал он над ухом гостя, — интересуюсь узнать, откеда будете родом. Вижу, что вы, как образованный человек…
Петренко не слушал. Он уплетал курицу и не спускал масленых глаз с хозяйской дочки.
Настя была не в духе.
А основания для этого у нее были — она ожидала расправы отца. До вчерашнего дня она не думала, что Кирюха Хворостов без ее согласия зашлет сватов. Еще позавчера, когда он увязался с игрищ проводить ее и сказал: «Брось, Настя, выкобениваться, все одно сватов пришлю», — она не поверила, ответила:
— Садитесь с нами, Настя, — сытно икнув, пригласил Петренко. — Выпейте немного.
— Нет, ей нельзя, — с трудом открывая глаза, вступился Леонтьич, — она еще девка.
— Ну и что? Немножечко можно. Ради меня.
— A-а! Ради гостя… ради такого гостя можно все… это можно. Садись, Настя, я велю. Выпей с гостем.
Из кухни высунула голову жена.
— Это уж ни к чему, отец, дочерю приучать к этакому зелью.
— Цыц ты. Я велю. Раз я велю — стало быть, можно.
Настя присела на краешек табурета.
— Вы сюда вот, ко мне рядышком, — подвинулся на лавке гость.
— Нет, спасибо, я здесь. — Она, закрыв глаза, пригубила стакан, сморщилась, замахала рукой и выбежала в кухню.
— Не может она, Лексей Михайлович, вишь, молодая еще, необъезженная…
Через час старик опьянел окончательно, сполз под лавку и захрапел…
Настя сидела на завалинке в ограде и думала о Фильке, который томится где-то в тюрьме, о своей разнесчастной судьбе, о противном мордатом Кирюхе. Губы у нее вздрагивали, она готова была расплакаться.
В сенях скрипнула половица, кто-то вышел во двор — наверное, мать ее ищет. Но шаги тяжелые, не материны. Глянула — перед ней стоит квартирант. Пьяненькие глазки, самодовольная ухмылка. Он грузно сел рядом и бесцеремонно обхватил Настю. Настя изо всей силы толкнула его. От неожиданности он потерял равновесие и повалился на завалинку.
Настя вскочила и, как кошка, приготовилась кинуться на него, выцарапать глаза.
— Вон какая ты, оказывается.
— Да, такая. Сел, так сиди, не лапай.
Петренко удивленно таращил пьяные глаза, потом примирительно улыбнулся.
— Садись, Настенька, я пошутил.
— Нечего мне сидеть.
— Да ну, садись, — попросил он. — Я говорю, что пошутил. Больше не буду. Посидим, поговорим.
Настя недоверчиво посмотрела на посмирневшего вдруг квартиранта, присела. Петренко помолчал, думая с чего бы начать разговор. Спросил:
— У тебя, наверное, жених есть?
— Есть, — сухо ответила Настя.
— Где же он?
— Где… В армии.
— Стало быть, такой же служивый, как и я?
— Нет, не такой.
— Как не такой? — насторожился Петренко. — Он у красных?
— Нет. Но он к незнакомым девкам не лезет.
Петренко долго еще о чем-то говорил, но Настя его не слушала. Наконец он выдохся, замолчал. Настя хотела уже идти ложиться спать, но в это
— Стой, сволочь! Руки вверх! — скомандовал Петренко, и в то же мгновение на его голову обрушился увесистый лагун. В глазах что-то сверкнуло и… очнулся он под плетнем, мокрый. Настя своим платком вытирала ему волосы, лицо, шею. Петренко сел.
— Где он?
— Кто? — шепотом спросила Настя.
— Да этот, большевик с листовками.
Настя растерянно захлопала глазами.
— А я не знаю, — пролепетала она, — я никого не видела, никакого большевика.
Петренко вскочил, побежал в избу, впотьмах набросил через плечо шашку, схватил винтовку. «Догнать, разыскать», — колотилась мысль, и он быстро, как по учебной тревоге, заседлал коня. А через пятнадцать минут Петренко стоял в комнате Ширпака, и Зырянов в который уже раз принимался рассматривать огромную шишку на голове у Петренко.
— Мда-а… — всякий раз произносил он.
— Удар был нанесен деревянным предметом, Федор Степанович, — говорил Ширпак, заглядывая через плечо Зырянова. — Видишь, кожа, не рассечена.
— Вижу, — коротко бросал начальник контрразведки. — Как же ты, Петренко, упустил его?
— Понимаете, господин начальник, нога у меня подвернулась, когда я прыгнул. Не нога бы, он от меня не ушел, — оправдывался Петренко
4
Едва Кирюха Хворостов задворками прибежал домой, как по селу поднялся шум; из конца в конец скакали верховые, подняли они и ночевавших у Хворостовых двух солдат. Потом откуда-то вернулся отец. Кирюха настороженно прислушивался, о чем разговор.
— Большевики листовки расклеивают, — сообщил отец. — У Юдина постоялец чуть не поймал одного — хотел на ворота листовку наклеить.
Кирюху чуть не подбросило с лежанки: это же никакой не большевик, это он, Кирюшка, хотел вымазать Насте Юдиной ворота дегтем в отместку за сватов… Кирюха чуть было не выскочил из горенки и не сказал об этом отцу, но вовремя одумался: напоминать старику о неслыханно оскорбительном сватовстве было нельзя — только вчера отец обломал об него черенок граблей. А к тому же может здорово влететь от каменского начальника за то, что ударил лагуном солдата…
До утра по селу несся надрывистый собачий лай, слышались крики и причитания баб. Взбешенный начальник контрразведки метался по комнате Ширпака. Обыски дали пять написанных полуграмотными каракулями большевистских листовок, найденных в притонах и дворах, — ясно, что они только что были подброшены и хозяева к ним никакого отношения не имели. Но главная беда — мобилизация явно сорвана: в селе оказалось всего-навсего шесть рекрутов.
Утром все село согнали на площадь. Зырянов, бледный, со сжатыми в тонкий росчерк губами, вышел на крыльцо волостной управы. Ненавидящим взглядом окинул толпу.