Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни

Цунвэнь Шэнь

— Братик, братик, иди сюда, не подбирай больше. Если переесть сырых — живот заболит!

Муж послушался и, прихватив с собой горсть фиников, подошел к Сяосяо, предлагая ей:

— Сестричка, ешь. Смотри, какой большой.

— Я не буду.

— Ну, съешь хоть один!

А как тут съешь, когда обе руки заняты! Плетение шляпы из листьев было в самом разгаре; Сяосяо как раз делала окантовку шляпы, это требовало кропотливой работы, и ей нужна была помощь.

— Братик, положи мне финик в рот.

Муж сделал, как она велела, и громко засмеялся, так как это показалось ему забавным.

Она попросила его, отложить финики и пальцами зажать края

шляпы, чтобы ей было удобнее вплетать новые листья.

Муж выполнил и эту просьбу, но, как всегда, стал шаловливо крутиться, мурлыкая какую-то песенку. Этот мальчик был словно котенок, который, разыгравшись, обязательно начинал озорничать.

— Братик, что это ты поешь?

— Я пою песенку, которой меня научил Хуагоу да.

— Ну-ка, спой мне как следует, я послушаю.

И муж, помогая удерживать края шляпы, начал петь то, что запомнил:

Облака на синем небе, как цветочки в поле, Посажу меж кукурузы я ростки фасоли. Будет гнуться, будет виться, к стеблю припадая, Будто обнимает друга дева молодая. Облака на синем небе — сколько их проплыло, Сколько спит в сырой земле мертвецов в могилах, Сколько чашек перемыто нежными руками, Сколько молодцев согрето темными ночами.

Допев песню, смысла которой он совсем не понимал, муж спросил, понравилось ли ей. На что Сяосяо ответила, что понравилось, и тут же поинтересовалась, у кого он научился этой песне. Она знала, что у Хуагоу, и все же специально стала выспрашивать.

— Меня научил Хуагоу да, он сказал, что есть еще другие хорошие песни, когда я подрасту, он меня научит их петь.

Услышав, что Хуагоу хорошо поет, Сяосяо попросила того:

— Хуагоу да, спой мне какую-нибудь красивую песню.

У Хуагоу сердце было такое же грубое, как лицо; услышав, что Сяосяо просит его спеть и чувствуя, что она уже доросла до понимания смысла, он спел ей песню о десятилетней жене и ее годовалом муже. В ней пелось, что жена, будучи старше своего мужа, может позволить себе ходить на сторону, ведь ее муж — младенец, которому, кроме молока, ничего не надо. Муж Сяосяо этой песни совершенно не понял, но сама она кое-что заподозрила. Дослушав песню, она сделала вид, что все поняла, и сердито сказала Хуагоу:

— Хуагоу да, так не пойдет, это неприличная песня!

Хуагоу стал оправдываться, мол, нет в ней ничего неприличного.

— Нет, я поняла, это неприличная песня.

Хуагоу не нашелся что сказать, песня была пропета, с извинениями у него не получилось, оставалось только замолчать и больше не петь. Отметив про себя, что девочка уже кое-что соображает, он испугался, что она расскажет обо всем деду, из-за чего может выйти скандал, поэтому он, заговорив снова, перевел разговор на студенток. Он спросил Сяосяо, видела ли она, как те делают гимнастику, распевая иностранные песни.

Если бы Хуагоу не напомнил, она бы и думать забыла про студенток, но тут, снова вспомнив о них, спросила у Хуагоу, не встречал ли он здесь в последнее время студенток, ей хотелось бы посмотреть.

Хуагоу, перенося тыквы из-под навеса к стене, стал рассказывать ей о том, как студентки поют (источником этих сведений был все тот же дед Сяосяо). Хуагоу хвастался, что он недавно видел

на улице четырех студенток с флагами в руках, они маршировали по дороге, вспотели и пели, как солдаты на параде. Нечего и говорить, что это были сплошные выдумки. Тем не менее рассказы Хуагоу раздразнили воображение Сяосяо, ведь он приводил их, как примеры «свободы».

Хуагоу был человеком несдержанным, задиристым и за словом в карман не лез. Услышав, как Сяосяо с долей восхищения сказала: «Хуагоу да, у тебя такие большие руки», он отвечал: «У меня не только руки большие».

— И рост у тебя немаленький.

— У меня все немаленькое.

Сяосяо не вполне понимала, что это значит; она полагала, что парень просто дурачится, и смеялась.

После этого разговора, когда Сяосяо ушла, прижимая к груди своего мужа, другой работник, который убирал тыквы вместе с Хуагоу и которого все называли Немым, потому что он обычно молчал, вдруг заговорил:

— Хуагоу, попридержи коней, она девственница, ей всего-то тринадцать, а до свадьбы еще двенадцать лет! [24]

Ничего не сказав, Хуагоу дал парню зуботычину и пошел к финиковым деревьям собирать лежавшие на земле финики.

Если посчитать, то осенью, ко времени сбора урожая тыкв, исполнилось уже полтора года, как Сяосяо вошла в дом мужа.

Пролетели дни — морозные, снежные, дождливые, солнечные, — и все заговорили о том, как выросла Сяосяо. Небеса хранили ее: она пила холодную воду, ела грубую пищу и никогда не болела. И хотя свекровь ее была женщиной суровой, деспотичной и всячески пресекала все, что способствовало быстрому развитию невестки, казалось, что само деревенское солнце, сам деревенский воздух помогал девочке расти, и никакой гнет не мог этому помешать.

24

Часто так говорили о новобрачных в семье жениха, если невеста воспитывается там с детства.

К своим четырнадцати годам Сяосяо по росту и физическому развитию не уступала взрослым, однако в душе все еще была наивной и бесхитростной девочкой.

Чем взрослее становилась Сяосяо, тем больше у нее появлялось домашних забот. Помимо того, что она пряла и сучила пряжу, стирала, присматривала за мужем, ей еще приходилось косить траву для свиней, вращать вручную мельничный жернов, шлихтовать ткань. Всему этому она училась, а научившись, прекрасно справлялась. Было понятно, что если напрячься и приложить больше усилий, то можно справиться и с дополнительными обязанностями: толстой и тонкой пряжи из конопли и хлопка, заготовленной Сяосяо за пару лет, хватило бы, чтобы на три месяца приковать ее к ткацкому станку.

Муж давно уже был отлучен от материнской груди, свекровь родила еще одного сына, и, казалось, одной только Сяосяо было дело до пятилетнего ребенка. Чем бы она ни занималась, куда бы ни шла, муж всегда был рядом с ней. Он немного побаивался Сяосяо, будто она была его матерью, поэтому слушался ее. Словом, они хорошо ладили.

В здешние места потихоньку приходил прогресс; вот и дед стал шутить по-другому: «Сяосяо, ради свободы тебе косу-то надо бы отрезать». Теперь Сяосяо улавливала смысл этих шуток — как-то летом она уже встречала студенток. Не воспринимая их особо всерьез, она тем не менее каждый раз шла к пруду, рассматривала свое отражение и безотчетно теребила кончик косы, представляя, как бы она выглядела без нее и что бы чувствовала при этом.