Сон в красном тереме. Т. 1. Гл. I — XL.

Цао Сюэцинь

— В последний раз я гулял и в городе, и за городом, осматривал храмы и террасы, но нигде ничего оригинального не встречал, — проговорил Баоюй, — везде только золотая, яшмовая, бронзовая да фарфоровая утварь и еще старинные безделушки, которые тебе ни к чему. Может быть, купить что-нибудь из одежды, какую-нибудь шелковую ткань или лакомство?

— Нет! — воскликнула Таньчунь. — Купи мне лучше маленькую корзиночку из ивовых прутьев, как ты недавно привозил, или выдолбленную из корня бамбука коробочку для благовоний, или глиняную курильницу. Я с удовольствием собирала такие вещицы, но сестрицы мои тоже их оценили и растащили все, будто какие-то сокровища.

— Так вот, оказывается, чего ты хочешь! — сказал Баоюй. — Это достать совсем нетрудно! Дай слугам несколько связок монет, и они тебе привезут хоть две телеги!

— Что слуги понимают! — возразила Таньчунь. — Ты сам купи. Если попадется что-то оригинальное, непременно бери. А я за это сошью тебе туфли, получше, чем в прошлый раз. Ладно?

— Ты упомянула о туфлях, и мне припомнилась забавная история, — проговорил Баоюй. — Надев в первый раз сшитые тобой туфли, я повстречался с отцом. Туфли, видимо, ему не понравились, и он спросил у меня, кто их сшил. Но разве мог я выдать тебя?! Я ответил, что мне их подарила

тетушка на день рождения. Отец долго молчал в замешательстве, но потом все же сказал: «К чему это! Только зря испортила шелк и потратила время!» Когда я вернулся домой и рассказал об этом Сижэнь, она мне и говорит: «Это еще что! Вот наложница Чжао как разозлилась, узнав, что тебе сшили туфли. Стала браниться, кричать, что Цзя Хуань ходит в рваных, но до него никому дела нет, а о Баоюе все заботятся!»

Таньчунь опустила голову и долго молчала.

— Скажи, — промолвила она наконец, — не глупо ли это? Разве обязана я шить всем туфли? Неужели ей не выдают денег на содержание Цзя Хуаня? Ведь и одет он, и обут, и служанок хватает — на что обижаться? Зачем эти пересуды? Есть у меня свободное время и к тому же желание, могу сшить пару туфель. Кому хочу — тому дарю. Кто мне смеет указывать? Это она от зависти злится.

Баоюй кивнул и сказал:

— Ты, может, не замечаешь, а я уверен, что у нее своя корысть.

Таньчунь так рассердилась, что даже головой замотала.

— Конечно, корысть. Как и у всякого подлого человека. Но мне до наложницы Чжао нет дела — пусть думает что хочет, я признаю только отца с матерью! А братьям и сестрам, если они ко мне хорошо относятся, плачу тем же, неважно, чьи они дети. Может, и не надо мне ее осуждать, но чересчур далеко она зашла в своей слепой злобе! Был такой смешной случай: помнишь, я дала тебе как-то деньги на покупку безделушек. Так вот, через два дня после этого встречает она меня и начинает жаловаться, что она все время сидит без денег, что ей тяжело живется. Я пропустила ее слова мимо ушей. Но когда служанки ушли, она вдруг стала ворчать, почему, мол, я отдала деньги тебе, а не Цзя Хуаню. Я рассердилась, и вместе с тем мне стало смешно, но спорить с ней я не хотела и ушла к госпоже.

— Ладно вам! — услышали они голос Баочай. — Поболтали, и хватит, идите к нам! Я понимаю, что разговор у вас личный, но другие тоже хотят послушать.

Таньчунь и Баоюй засмеялись.

Оглядевшись, Баоюй не увидел Дайюй и понял, что она нарочно скрылась. Поразмыслив, он решил дня на два оставить ее в покое, пока пройдет обида, а потом навестить. Он долго смотрел на опавшие лепестки цветов бальзамина и граната, устлавшие землю пушистым узорчатым ковром, а потом со вздохом произнес:

— Она не собрала эти лепестки потому лишь, что на меня рассердилась! Я сам соберу, а потом спрошу, почему она этого не сделала.

Его позвала Баочай.

— Иду, — откликнулся Баоюй.

Подождав, пока сестры уйдут немного вперед, Баоюй собрал лепестки и мимо холмов и ручьев, через рощи и цветники помчался к тому месту, где они с Дайюй захоронили опавшие лепестки персика. Вот и горка, за которой находится могилка. Вдруг Баоюй услышал полный печали и гнева голос, прерываемый жалобными всхлипываниями, и остановился.

«Наверное, какая-нибудь служанка, — подумал он. — Ее обидели, и она прибежала сюда выплакать свое горе».

Он прислушался и сквозь рыдания различил слова:

Увядают цветы, лепестки, обессилев, роняя, И летят, и летят, всюду-всюду кружась в небесах. Ах! Уходит краса, тают молодость, благоуханье, Но найдется ли тот, кто бы слово сказал о цветах? Вьются тонкие нити, сплетаясь и тихо волнуясь, Возле башни меняя при ветре весеннем узор. Пух, остатки сережек, росою слегка увлажненных, Оседают на шелке тяжелых приспущенных штор. Эта юная дева из женских покоев дворцовых Преисполнена грусти о том, что уходит весна. Сколько в сердце печали! Сколь думы ее безутешны! А кому их поведать? Об этом не знает она… Вот с мотыгой в руке, с небольшою садовой мотыгой Из красивых покоев вошла в отцветающий сад — И боится топтать лепестки — им, наверное, больно, Ведь не зря ж то у ног они вьются, то прочь улетят. Ива пухом покрылась, у вяза сережки на ветках, Им, душистым, еще рановато расстаться с весной. И какое им дело, что персики, груши опали И цветы их развеял неистовый вихрь ледяной? И на будущий год все они, эти персики, груши, Снова будут в цвету и цветы будут снова в саду, Но нельзя угадать, кто из нас, обитательниц здешних, Будет жить в этих женских покоях в грядущем году. Третий месяц — то время, когда ароматные гнезда Вьют под крышею птицы… Но, в радости хлопотных дней Между балок селясь, эти ласточки так беззаботны, Так бесчувственны к участи рядом живущих людей! Спору нет, и на будущий год в дни цветенья, как прежде, Могут клюв раскрывать безбоязненно в этих цветах [246] , Но имейте в виду: если люди уйдут из жилища, То от балок и гнезд только жалкий останется прах! …А в году много дней. Сосчитаем: сначала три сотни И еще шесть десятков… И это один только год. Есть жестокие дни: вдруг взбеснуется ветра секира И с мечами туманов идет на природу в поход… Перед этим

неистовством долго ли могут на свете Жить изящная яркость и свежая прелесть цветов? Перед ними разверзнется бездна и вздымутся волны, — И тогда как цветы ни ищи — не найдешь и следов… А цветы есть цветы… Их легко увидать в дни цветенья, А когда опадут, — лепестки не вернутся назад, Потому-то у лестницы кто-то в миг погребенья умерших У могил их печальных великой тоскою объят… Это — юная дева с небольшою садовой мотыгой Безутешные слезы проливает вдали от подруг, А упав на увядшие стебли, эти горькие слезы Словно в капельки крови на них превращаются вдруг… …Молчаливы кукушки. Отчего куковать перестали? Оттого что закат. День закончился. Вечер теперь. И пора мне уже взять садовую эту мотыгу И, домой возвратившись, захлопнуть тяжелую дверь. Синий отблеск светильник накинет на стены немые, Все живущие в доме отойдут в это время ко сну, Дождь холодный пойдет и ко мне постучится в окошко, Одеяло замерзнет, а в холоде разве засну? И подумаю я перед сном: удивительно, странно, Почему эта жизнь отзывается болью во мне? Да, весну я люблю. Но и чувство возможно иное, И тогда обращаюсь с укором к прекрасной весне. Да, весну я люблю. Мне отраден приход ее быстрый. Да, весну я корю, — так же быстро уходит она. Как придет, — все понятно, не нужно ничьих объяснений, А уйдет втихомолку — и грустно: была ли весна? А вчера за оградой ночью песня протяжно звучала, И была в этой песне безмерная скорбь и тоска. Чья душа изливалась? Быть может, таинственной птицы? Коль не птицы, — быть может, душа молодого цветка? Душу птицы и душу цветка — не поймем, не услышим, И до нашей души не доходит их трепетный зов. Потому что у птиц человеческих слов быть не может, А цветок так стыдлив, что как будто чуждается слов… Как хотела бы я в этот день стать, как птица, крылатой И вослед за цветком улететь за небесный предел! Только где в той дали возвышается холм ароматный? Я не знаю. Но пусть будет в жизни таков мой удел! Пусть в парчовый мешок сложат кости мои в час урочный, Той чистейшей осыплют землей, чтоб от хаоса скрыть, Непорочной взлетела и вернусь в этот мир непорочной, Грязь ко мне не пристанет, мне в зловонных притонах не быть! Я сегодня отдам долг последний цветам в день кончины, Не гадаю, когда ждать самой рокового мне дня, Я цветы хороню… Пусть смеется шутник неучтивый, Но ведь кто-то когда-то похоронит в тиши и меня… Поглядите: весна на исходе, цветы облетают, Так и жизнь: за цветеньем и старость приходит, и смерть. Все случается вдруг: юность яркая вскоре растает, — Человек ли, цветок ли — рано ль, поздно ль, — а должен истлеть!

246

Могут клюв раскрывать безбоязненно… — В этой фразе скрыт упрек птицам, клюющим цветы, но не понимающим, что сами они зависимы от людей, взрастивших эти цветы.

Голос то становился громче, то снижался до шепота. Девушка изливала в слезах тоску, даже не подозревая, что кто-то слышит ее и вместе с ней страдает.

Если хотите знать, кто это пел, прочтите следующую главу.

Глава двадцать восьмая

Цзян Юйхань дарит Баоюю пояс, присланный из страны Юсян;

Баочай смущается, когда ее просят показать четки из благовонного дерева

Итак, Дайюй была уверена, что это Баоюй не велел Цинвэнь пускать ее во двор Наслаждения пурпуром накануне вечером. И на следующий день, когда провожали Духа цветов, она, терзаемая печалью, собрала опавшие лепестки и пошла их хоронить. Так грустно было смотреть на увядшие цветы и думать о том, что проходит весна. Девочка даже всплакнула и прочла первые пришедшие на память стихи.

Ей и в голову не могло прийти, что неподалеку стоит Баоюй. А он, слушая, лишь вздыхал и кивал головой.

Я цветы хороню… Пусть смеется шутник неучтивый, Но ведь кто-то когда-то похоронит в тиши и меня… …Все случается вдруг: юность яркая вскоре растает, Человек ли, цветок ли — рано ль, поздно ль, — а должен истлеть!

Баоюй в изнеможении опустился на землю, уронив лепестки, которые держал в руках. Он подумал о том, что настанет день, когда увянет несравненная красота Дайюй, а сама она уйдет навсегда из этого мира, и сердце сжалось от боли. А ведь следом за ней суждено уйти Баочай, Сянлин и Сижэнь. Где же тогда будет он сам, кому будут принадлежать этот сад, эти цветы, эти ивы? Тщетно искал он ответов на свои вопросы. Печальные мысли тянулись одна за другой, и не было сил отогнать их, рассеять.