Сон в летнюю ночь

Корнова Анна

— Робертовна, погляди-ка сюда, — раздался из-за спины голос подпрапорщика Кошкарова.

Вика вздрогнула:

— Подпоручик, ты прямо как приведение неслышно ходишь.

— Неслышно кошки ходят, а приведения летают, — заулыбался Кошкаров и протянул сложенную в несколько раз газету. — Почитай, токмо своим не показывай.

Очень быстро Виктория с Кошкаровым перешли на «ты» после того, как подпоручик, пройдясь с Викой по деревне и приняв общительность за заигрывание, зажал её в тёмных сенях, схлопотал по морде и был послан такими словами, что в не в каждой солдатской казарме услышишь, с того момента фрейлину зауважал и стал ей оказывать всяческие знаки внимания.

Виктория равнодушно развернула газету: от подпоручика ничего интересного

ждать не приходилось, но ошиблась. В очередном манифесте доброй и наивной Анне Леопольдовне была предписана роль властолюбивой злодейки, а свергнувшая её Елизавета, истинная наследница великого государя, олицетворяла саму доброту и благочестие: она не только не стала мстить бывшей государыне и её семье, которые «сами нимало к российскому престолу права не имеют», а, наоборот, «предав все их предосудительные поступки забвению, всех их в их отечество всемилостивейшее отправить повелели, куда они и уже и прибыли».

— Но это же фейковая статья! — Вика вернула газету Кошкарову. — Получается, что мы уже из России давно уехали и в Брауншвейге живём!

— Об том и речь.

— Ты подумай: какие моральные уроды! Пишут, что Анна Леопольдовна с сыном прямо мрази рода человечества, — Вика не могла успокоиться. — Все же знают, что это не так.

— Это пускай пишут. Ты то подумай, что вас в России якобы уже нет.

— И что это значит?

— Бог весть что. Но хорошего точно не дождаться. Для острастки под Нарвой обыск устроили, ещё что придумают. Уезжать тебе отсюда надобно. На днях, слыхал, часть прислуги обратно отправят, и ты с ними поезжай. Тебя отпустят, ты неважная персона.

— И буду я, как маятник Фуко, туда-сюда мотаться, — фыркнула Вика.

— Это об ком? — не понял Кошкаров.

— Об том, что уезжать мне некуда, да и незачем. Вместе с Брауншвейгами приехала, вместе и уезжать буду.

— Ты чего не поняла? Куда они поедут? С печки на лавку отправятся.

В коридоре казармы появились сёстры Юлиана и Якобина фон Менгден, Кошкаров разговор прекратил и, бросив на ходу: «Меня в Петербург скоро отпустят, могу поспособствовать, со мной поедешь», удалился. Вика ещё не осознала до конца смысл полученной информации, но на душе стало пакостно, а тут ещё Юлиана непременно какую-нибудь гадость скажет. Ближайшая подруга Анны Леопольдовны с момента отъезда из Петербурга пребывала в постоянном раздражении, а её сестра и вовсе не переставала плакать.

— Мальцев остался в прошлом, теперь подпоручика очаровываете? — ехидно поинтересовалась Юлиана. — А уж как из Риги выйдем, с солдатами амурничать станете?

— Секс — это не то мероприятие, где знаки различия хочется рассматривать, — пожала плечами Вика.

— Секс? Виктория, пожалуйста, выражайтесь по-русски, ежели не говорите на иных наречиях.

Вика хотела возразить, но не стала. Пусть Юлиана цепляется, она все последние дни постоянно на грани истерики, может, говоря колкости, сбросит негатив, и ей легче будет. Вообще в казарме на окраине города происходили странные вещи: Юлиана, энергичная, жизнеутверждающая, теперь ходит сутулясь, поджав губы, а вот Анна Леопольдовна, наоборот, забыла свою извечную меланхолию. «Я всегда жила чужою жизнью. При рождении меня нарекли Елизаветой Катариной, а потом перекрестили в Анну. Я стала матерью, а жила будто и не рожала: к ребенку меня допускали лишь на несколько минут. Я создана для уединения и покоя — на меня надели корону… Может, именно теперь начнется моя подлинная жизнь», — призналась принцесса как-то в разговоре. Покинув с Анной Леопольдовной Петербург, Виктория была уверена, что начнутся беспрестанные расспросы про Линара: помнит ли он, скучает ли он, с кем он, но, к удивлению, про него только раз мимоходом обмолвилась принцесса: «Хорошо, что к известным событиям граф не успел вернуться из Дрездена». Вика ожидала услышать печальные слова о разлуке с любимым, но их не последовало.

И ещё с изумлением замечала Вика, как в изгнании удивительно изменились отношения супругов

Брауншвейг — как они о чём-то подолгу разговаривают, держась за руки, улыбаются друг другу. Однажды во дворе, торопясь скрыться в казарме от злого январского ветра, она поравнялась с Антоном Ульрихом. Он редко обращался к Виктории, но в тот холодный зимний день пожаловался на непогоду.

— Потерпите, скоро потеплеет, должно же потеплеть, — попыталась подбодрить принца Вика и тут же печально посетовала: — Хотя тут и кроме погоды есть что терпеть.

— Я привык терпеть: десять лет терпел презрение Анны Леопольдовны, теперь терплю тяготы пребывания в Риге, и признаюсь Вам, что душевные тяготы во сто крат тяжелее сносить, нежели физические.

— Вам во дворце жилось тяжелее, чем в здесь? — Виктория округлила глаза.

— Там я был несчастен ежеминутно, а здесь я почти счастлив. И ежели бы не страдания Анны Леопольдовны, был бы абсолютно счастлив, — прошептал принц. — Я мечтал, чтобы мы всегда были вместе, никогда не разлучаясь, вот Господь меня и услышал.

— Но зачем же так?! Неужели нельзя было без изгнания, без унижений?!

— Видимо, нельзя было, — горестно вздохнул принц Антон. — Иначе Анна Леопольдовна всё равно нашла кого-либо, кто умнее, смелее, краше. Лишь здесь свойства моей души смогли вызвать её симпатию.

Вечерами собирались в пустой комнате казармы, заменившей изгнанникам гостиную. В этой темной комнатушке при дрожащем свете сальной свечи сидели узники, слушая удивительную историю Эдмона Дантеса. Слушали не менее чем в сотый раз: «Граф Монте-Кристо» и «Побег из Шоушенка» стали главными хитами в театре одного актера — Виктории Чучухиной. С каждым исполнением история французского графа обрастала всё новыми подробностями: у замка Иф появлялись детали рижской крепости, а конец романа становился всё счастливее — итогом всех приключений Монте-Кристо становился старинный замок, точь-в-точь такой, как в рассказах принца Антона, что стоит на берегу озера в манящим своей недосягаемостью Брауншвейге. Пожалуй, и Александр Дюма не узнал бы своего творения, сначала превращенного в киноверсию, кое-как запомненную Викторией Чучухиной, и затем с дополнениями и поправками Викой же пересказанную.

— Полковник, а окажись Вы на месте Эдмона, как поступили, когда бы у Вас коварно отняли невесту? — это Юлия Менгден в заточенье стала кокетничать со скучным адъютантом Антона-Ульриха. Больше строить глазки было некому.

Не успел полковник ответить, как Анна Леопольдовна произнесла:

— А ведь происходит всё именно так, как Вы, Виктория, мне предсказывали.

— Что предсказывала? — зазвучал хор голосов.

— И кормлю Иванушку сама, и купаю…

— Когда я Вам этот ужас обещала? — Виктория помнила, что плохих предсказаний никому не делала, не в её правилах.

— Да когда Иванушка родился, а тетушка, царствие её небесное и вечный покой, его к себе в комнаты забрала. Я так хотела, чтобы рядом с моей детская кроватка стояла, вот и попросила Вас ответить, когда же я буду с моим ангелочком проводит всё время.

— Ну и память у Вас, Анна Леопольдовна! — восхитилась Вика. — Не память, а стальной капкан.

— Вы тогда обещали, что саморучно буду кормить и купать младенца. И я обрадовалась, не поняв, что сбудется сие слова в заточении.

Все замолчали. Слово «заточение» было впервые произнесено, но смысл его был присутствующим ясен. Это не остановка на пути в Брауншвейг, это именно заточение. Но было им ещё не ведомо, что по всей стране изымаются и переплавляются монеты с профилем Иоанна Антоновича. Медали с его изображением отнимаются у награждённых и уничтожаются. Тысячи приказов, распоряжений, все официальные бумаги пересматривают педантичные представители Тайной канцелярии. Каждая бумажка, каждая записка, в которой упоминалось имя Иоанна Антоновича, отправлялись на костёр. Пусть имя Иоанна Антоновича превратится в пепел — никакой памяти, всё, что связано с годом правления мальчика-императора, должно быть предано забвению!