Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

дель Валье-Инклан Рамон

Я не привез с собой никого из слуг, и Конча, у которой бывали свои причуды, как у принцесс плутовских новелл, предоставила в мое распоряжение пажа, чтобы по-настоящему оказать мне честь, как она сказала смеясь. Это был мальчик, которого приютили в замке. Я видел, как он появился в дверях и, сняв берет, почтительно и смиренно спросил:

— Вы позволите?

— Войди.

Он вошел, опустив голову и держа в обеих руках белый беретик:

— Сеньорита, моя госпожа, послала меня узнать, не угодно ли вам чего-нибудь.

— Где она?

— В саду.

Он продолжал стоять посреди комнаты, не осмеливаясь и шага ступить. Видимо,

это был старший сын одного из управляющих землями Лантаньо и один из ста крестников ее дяди, дона Хуана Мануэля Монтенегро, этого идальго, визионера и мота, который жил в Лантаньонском поместье. Воспоминание это и сейчас вызывает во мне улыбку. Любимец Кончи не был ни белокурым, ни грустным, как пажи в балладах — у него были черные глаза и плутовские щеки, позлащенные солнцем. И все же в мальчика этого могла влюбиться принцесса. Я велел ему открыть двери на балкон, и он побежал исполнять мое приказание. Свежий благоуханный ветерок ворвался в комнату, и занавески буйно заколыхались. Паж оставил на стуле свой берет и теперь взял его снова.

— Ты служишь во дворце?

— Да, сеньор.

— Давно?

— Да года два уже.

— А что ты делаешь?

— Все, что мне прикажут.

— Родители у тебя есть?

— Есть, сеньор.

— А чем они занимаются?

— Да ничем. Землю обрабатывают.

Это были стоические ответы парии. Его шерстяная курточка, робкие глаза, вестготский говор и волосы, подстриженные на темени наподобие монашеской тонзуры, делали его похожим на сына землепашца былых времен.

— Так это сеньорита тебя послала?

— Да, сеньор. Я был во дворе, обучал там нового дрозда ривейране, которую старые уже разучили. Сеньорита пришла в сад и позвала меня.

— Выходит, ты тут ведаешь дроздами.

— Да, сеньор.

— А теперь ты еще к тому же у меня в услужении?

— Да, сеньор.

— Ничего не скажешь, высокие должности.

— Да, сеньор.

— А сколько тебе лет?

— Должно быть… Должно быть… — Мальчик смущенно смотрел на свой берет, перекладывая его из руки в руку, погруженный в размышления. — Должно быть, двенадцать. Только в точности сказать не могу.

— А где ты был перед тем, как поступил во дворец?

— Служил в доме дона Хуана Мануэля.

— Что же ты там делал?

— Приручал хорька.

— Еще одна придворная должность!

— Да, сеньор.

— А сколько у сеньориты дроздов?

Мальчик презрительно пожал плечами:

— Хоть бы один был!

— Так чьи же они?

— Мои… Когда я их совсем обучу, я их продаю.

— Кому же ты их продаешь?

— Да сеньорите — она у меня их всех покупает. Вы разве не знаете, что ей нравится их выпускать на волю? Сеньорите хотелось бы, чтобы они летали на свободе у нее по саду и насвистывали ривейрану. Только они далеко улетают. Как-то раз в воскресенье, о ту пору, когда день святого Иоанна празднуют, я шел вместе с сеньоритой. Мы уже за луга Лантаньона зашли и вдруг видим — дрозд. Сидит себе на ветке черешни и ривейрану распевает. Помнится, сеньорита сказала тогда: «Гляди-ка, куда этот кабальеро залетел!»

Слушая этот простодушный рассказ, я рассмеялся, а на меня глядя, рассмеялся и мальчик. Хоть он и не был ни белокурым, ни грустным, он заслуживал того, чтобы быть пажом принцесс и хронистом какого-нибудь царствования.

— А что почетнее — хорьков или дроздов приручать?

Подумав немного, мальчик ответил:

— Все одно!

— А почему же ты ушел от дона Хуана Мануэля?

— Да у него очень уж много слуг… И знатный же кабальеро дон Хуан Мануэль! Могу вас уверить, в поместье все слуги его боятся.

Дон Хуан Мануэль мне крестным отцом приходится. Он ведь и привел меня во дворец, чтобы я к сеньорите на службу поступил.

— А где тебе было лучше?

Мальчик посмотрел на меня своими черными, совсем еще детскими глазами и, не выпуская из рук берета, многозначительно сказал:

— Тому, кто умеет быть скромным, хорошо везде.

Это была реплика, достойная Кальдерона.^{47} Этот паж, оказывается, умел говорить сентенциями! Я уже больше не сомневался в его предназначении. Он был создан для того, чтобы жить во дворце, обучать дроздов, приручать хорьков, воспитывать принца и сделать из него настоящего короля.

Конча была в саду. Она весело меня позвала. Я вышел на поляну, согретую золотым лучом утреннего солнца. Впереди были буколические поля: запряженные волами повозки, виноградники, пашни. Конча стояла у самого края поляны.

— Флорисель у тебя?

— Флорисель — это паж?

— Да.

— Кажется, он рожден, чтобы служить феям.

— Позови его сюда.

— Зачем он тебе понадобился?

— Хочу велеть ему отнести тебе эти розы.

И Конча показала мне все еще покрытые капельками росы, облетавшие розы, — она набрала их полный подол; изобилие их радовало, словно возвышенная любовь, которая не идет дальше поцелуев.

— Все это тебе. Весь сад обобрала.

Я смутно припоминал этот старинный сад, где вековые мирты обрамляли четыре щита с гербами вокруг заброшенного фонтана. И сад и дворец были полны той старины, аристократической и грустной, которой отмечены места, где в былое время царили изысканные и галантные нравы. Под сенью этого лабиринта, на террасах и в залах раздавался веселый смех и звучали мадригалы; белые руки, те, что держат кружевные платки на старинных портретах, обрывали лепестки маргариток, хранящие тайны неискушенного сердца. Прекрасные и далекие воспоминания! Они-то и явились мне в то далекое утро в золоте осеннего сада, освеженные, зазеленевшие после прошедшего ночью ливня. Осененные прозрачным небом цвета геральдической лазури, величественные кипарисы, казалось, хранили в себе все очарование монастырской жизни. Ласковый свет трепетал на цветах, как золотистая птица, и ветерок чертил на бархате травы фантастические узоры, словно это танцевали невидимые феи. Конча стояла возле лестницы — она набирала большой букет роз. Иные из них осыпались ей в подол, и она показывала их мне с улыбкой:

— Смотри, какая жалость! — И она погружала свои бледные щеки в бархатистые свежие лепестки. — Ах, как они пахнут!

— Они пахнут тобой, — ответил я улыбаясь.

Она подняла голову и с наслаждением вдыхала аромат роз, зажмурив глаза и улыбаясь. На лице ее были капли росы, и оно само походило на белую розу. На фоне этой нежной тенистой зелени, окутанная светом, как прозрачным золотистым покрывалом, она казалась мадонной, приснившейся серафическому монаху. Я спустился к ней. Когда я шел по лестнице, она кинула в меня весь этот дождь из роз, осыпавшихся у нее в подоле… Мы вместе пришли в сад. Дорожки были усыпаны сухими желтыми листьями, которые шуршали от ветра. Улитки, неподвижные, как разбитые параличом старики, вытянулись на каменных скамейках и грелись на солнце. Цветы начинали вянуть в версальских корзинах, оплетенных миртами, и источали свой смутный аромат — аромат печальных воспоминаний. В глубине лабиринта слышен был звук окруженного кипарисами фонтана, и журчание воды, казалось, разносило по саду умиротворяющую мелодию старости, отрешенности и уединения.