Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Верно, дядюшка.
Конча не дала ему договорить.
— Не спрашивайте его, — вскричала она со смехом. — Это очень печально, но последний маркиз де Брадомин обо всех этих вещах понятия не имеет.
Дон Хуан Мануэль многозначительно покачал головой:
— Я это знаю! Я должен это знать!
Конча опустилась в кресло, в котором я только что сидел, открыла «Цветник божьей матери» и назидательным тоном сказала:
— Я уверена, что он даже не знает происхождения рода Брадоминов!
Дон Хуан Мануэль обернулся ко мне и сказал великодушно и примиряюще:
— Не обращай внимания! Твоя кузина хочет тебя разозлить!
— Знал бы он хотя бы, из каких частей состоит герб славного рода Монтенегро! — не унималась Конча.
Дон Хуан Мануэль нахмурил свои густые седые брови:
— Это и малые дети знают!
— Потому что это знаменитейший из всех испанских родов! — добавила Конча
— Испанских и германских, дорогая моя. По линии галисийских Монтенегро мы происходим от немецкой императрицы. Это единственный из испанских гербов, в котором металл наложен на металл: золотые шпоры на серебряном поле. Род Брадоминов тоже очень древний. Но изо всех титулов твоего рода — маркиза де Брадомина, маркиза де Сан-Мигеля, графа Барбансона и сеньора де Падина — самый древний и самый славный титул — это последний. Он восходит к Роланду{50} — одному из двенадцати пэров. Вы уже знаете, что Роланд не погиб в Ронсевале, как то утверждают историки.
Ничего этого я не знал, но Конча кивнула головой в знак того, что я обо всем осведомлен. Она-то уж, без сомнения, знала эту семейную тайну. Осушив еще один бокал, дон Хуан Мануэль продолжал:
— Сам-то ведь я происхожу от Роланда — вот почему мне все так хорошо известно! Роланд спасся. Он добрался в лодке до острова Сальвора и, завлеченный сиреной, потерпел крушение у его берега. Там у сирены родился от него сын, которого в честь Роланда назвали Падином, а это ведь то же самое, что Паладин. Вот почему сирена обнимает и поддерживает твой герб в лантаньонской церкви.
Он подошел к окну и посмотрел сквозь стекло, не прекратился ли дождь. Солнце едва проглядывало из-за густых туч. Несколько мгновений дон Хуан Мануэль присматривался к небу. Потом он вернулся к нам:
— Сейчас к себе на мельницы поеду. Тут недалеко. На обратном пути заеду за тобой… Раз у тебя такая страсть читать, то, когда ты приедешь ко мне, я подарю тебе одну книгу. Она напечатана большим, ясным шрифтом, и все эти истории в ней подробно рассказаны.
Дон Хуан Мануэль допил последний бокал и вышел из библиотеки, звеня шпорами. Когда эхо от его шагов замерло в длинном коридоре, Конча встала и, держась за кресло, подошла ко мне. Она была бледна, как привидение.
В глубине лабиринта, как птица, пел фонтан. Заходящее солнце золотило стекла балкона, где мы сидели и ждали. Было прохладно, и воздух был напоен ароматами сада. С двух сторон балкон замыкали стройные арки с витражами; архитектура этих арок носила печать галантного века, создавшего паваны и гавоты. В каждой арке витражи располагались в форме триптиха, и сквозь них сад представал глазам то в разгаре бури, то под ливнем, то под падавшим светом. В этот вечер осеннее солнце проникало в самую середину балкона, словно усталое копье античного героя.
Сидя неподвижно под аркой двери, Конча глядела на дорогу и вздыхала. Вокруг летали голуби. Бедная Конча сердилась на меня за то, что я улыбался, слушая ее рассказ о небесном видении, которое снизошло на нее, когда она уснула в моих объятиях. Такие сны видели святые великомученицы, чьи жития рассказывала мне, когда я был еще ребенком, благочестивая и печальная сеньора, жившая тогда во дворце. Я смутно припоминаю этот сон. Конче снилось, что она заблудилась в лабиринте, сидит у фонтана и горько плачет. В эту минуту ей явился архангел; у него не было ни щита, ни меча, он был невинен и грустен, как лилия. Конча поняла, что этот юноша явился не для того, чтобы единоборствовать с сатаной. Она улыбнулась ему сквозь слезы, и архангел простер над нею свои светлые крылья и увлек ее за собой. Лабиринт был тем грехом, в котором погрязла Конча, а вода фонтана — теми слезами, которые ей придется выплакать в чистилище. Несмотря на нашу греховную любовь, Конча не считала, что ее ждут муки ада. После того как архангел довел ее сквозь недвижные зеленые мирты до арки ворот с глядевшими друг на друга химерами, он взмахнул крыльями, чтобы улететь. Конча встала на колени и спросила, должна ли она войти в свой монастырь, но архангел ничего не ответил. Ломая в отчаянии руки, Конча спросила, не должна ли она развеять по ветру цвет своей любви, но архангел ничего не ответил. Ползая по камням, Конча спросила его, не смерть ли это пришла. Архангел и на этот раз ничего не ответил, но Конча почувствовала, что на руки ей упали две слезинки. Они блестели между пальцами, как бриллианты. Тогда Конча окончательно разгадала значение сна. Рассказав мне все, она вздохнула:
— Это господь меня призывает, Ксавьер.
— Это всего-навсего сон, Конча.
— Я умру!.. Ты не веришь в видения?
Я улыбнулся, потому что тогда еще в них
— Ты завтра приедешь, Ксавьер?
— Да.
— Клянешься?
— Да.
— Ты на меня не сердишься?
— Нет, Конча, не сержусь, — с легкой насмешкой ответил я.
И мы поцеловались старинным романтическим поцелуем. Я был крестоносцем, ехавшим в Иерусалим, а Конча — дамой, плакавшей по нему у себя в замке при свете луны. Должен признаться, что пока я носил, подобно Эспронседе и Сорилье, спадавшую на плечи меровингскую гриву,{51} я никогда не прощался иначе. Сейчас годы отметили меня тонзурой, словно какое-нибудь духовное лицо, и мне дано только шептать грустные слова прощания! Дни юности — счастливые дни! Быть бы таким, как этот фонтан, что в глубине лабиринта, — он все еще смеется своим хрустальным смехом, у которого нет ни возраста, ни души!..
Стоя за стеклами балкона, Конча махала нам своей белой рукой. Солнце еще не зашло, но тонкий серп молодой луны начинал уже светить на печальном осеннем небе. До поместья Лантаньон было около двух лиг; вела туда конная дорога, каменистая и покрытая лужами, перед которыми наши лошади останавливались и прядали ушами. В это время на другом берегу крестьянский парень поил своих уставших с дороги быков и молча на нас глядел. Пастухи, которые спускались с гор вслед за своими стадами, задерживались на поворотах и сгоняли овец в одну сторону, чтобы дать нам проехать. Дон Мануэль ехал первым. Перед глазами у меня все время мелькала его фигура, качавшаяся на лошади, неспокойной и непривычной к седлу. Это была необъезженная кобыла, серая в яблоках, невысокая, с дикими глазами и тугоуздая. Должно быть, в наказание за все ее грехи увенчанный тонзурой хозяин подрезал ей хвост и гриву. Дон Хуан Мануэль обращался со своей лошадью довольно жестоко. Он вонзал ей в бока шпоры и в то же время натягивал поводья. Лошадь становилась на дыбы, но сбросить всадника ей не удавалось — в решительную минуту старый идальго проявлял большую ловкость.
Мы успели проехать только полпути, как совершенно стемнело. Фигура дона Хуана Мануэля продолжала мелькать впереди — он все так же раскачивался в седле, но это не мешало ему на трудных переходах своим зычным голосом предупреждать меня, чтобы я сдерживал лошадь. Когда мы доехали до разветвления трех дорог, где стояла скульптура, изображавшая души чистилища, молившиеся возле нее женщины поднялись с колен. Испуганная лошадь дона Хуана Мануэля рванула, и старик вылетел из седла. Богомолки подняли крик. В это время лошадь проскакала меж них галопом, волоча за собою дона Хуана Мануэля, зацепившегося ногой за стремя. Я кинулся вдогонку… Глухо зашуршал росший у дороги репейник, по которому потащилось бесчувственное тело. Мы находились на тенистом склоне, спускавшемся к реке, и в темноте видны были искры, которые выбивались из-под лошадиных копыт. Наконец, поднявшись выше по склону, я сумел перерезать дорогу умчавшейся вперед лошади дона Хуана Мануэля. Она остановилась вся в мыле и заржала; бока ее вздымались. Я соскочил на землю. Дон Хуан Мануэль был весь в крови и в грязи. Когда я похлопал его по плечу, он медленно открыл глаза, мутные и печальные. Даже не застонав, он снова закрыл их. Увидав, что старик теряет сознание, я поднял его и взвалил к себе на лошадь. Мы поехали назад. Неподалеку от дворца мы вынуждены были остановиться. Ноша моя соскользнула, и мне пришлось положить ее поперек седла. Когда я коснулся бессильно повисших холодных рук, меня бросило в дрожь. Я взял поводья серой кобылы, которая все еще не могла успокоиться и ржала, и мы поехали дальше. Несмотря на темноту, я увидел, что через ворота сада на дорогу выехали три молодых парня на мулах. Я издали их окликнул: