Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Отдохнем здесь, — сказала Конча.
Мы сели в тени акаций на каменной скамье, покрытой сухими листьями. Перед нами открылась дверь таинственного зеленого лабиринта. Над сводом арки высились две химеры, заросшие мохом, и тенистая тропинка — одна-единственная тропинка — извивалась среди мирт, как стезя одинокой жизни, безвестной и тихой. Флорисель прошел вдали, среди деревьев, неся в руках клетку с дроздами.
Конча показала мне на него:
— Вот он!
— Кто?
— Флорисель.
— Почему ты зовешь его Флориселем?
Весело смеясь, она сказала:
— Флорисель — имя пажа, в которого влюбилась безутешная принцесса из сказки.
— Чьей
— Сказки всегда ничьи.
Глаза ее, таинственные и изменчивые, посмотрели куда-то вдаль, и смех ее прозвучал так странно, что меня бросило в холод. В холод, оттого что я понимал все виды извращенности! Мне показалось, что Конче тоже стало холодно. Может быть, просто потому, что начиналась осень и тучи закрыли солнце. Мы вернулись во дворец.
Дворец Брандесо, хоть он и относится к XVIII веку, почти весь выдержан в стиле платереско.{48} Этот дворец в итальянском вкусе — с эркерами, застекленными балконами, фонтанами и садами — был выстроен по распоряжению епископа коринфского, отца дона Педро де Бенданьи, кавалера ордена святого Иакова и духовника королевы доньи Марии Амелии Пармской. Если не ошибаюсь, у деда Кончи и у моего деда, маршала Бенданьи, были тяжбы из-за права наследования дворца. Я не вполне в это верил, хотя, вообще говоря, тяжбы у деда моего были даже с королем. Из-за этих тяжб я унаследовал от него огромные кипы бумаг. История дворянского рода Бенданьи — это история апелляционного суда в Вальядолиде.
У бедной Кончи была страсть к воспоминаниям, и поэтому ей захотелось обойти со мной весь дворец, воскрешая в памяти те далекие времена, когда я приезжал туда вместе с матерью, а сама Конча и ее сестры были бледными девочками, которые целовали меня и вели за руку играть то в башне, то на террасе, то на балконе, что выходил на дорогу и в сад… Утром, когда мы поднимались по полуразрушенной лесенке, голуби выпорхнули и уселись на каменный щит с гербом. Солнце бросало золотые отблески на стекла, из щелей стен выглядывали многолетние левкои; ящерица бежала по балюстраде. Конча улыбнулась мне в каком-то томном забытьи:
— Помнишь?..
И я ощутил в этой нежной улыбке все мое прошлое, как некий дорогой мне аромат увядших цветов, вызывающий радостные и смутные воспоминания… Это там благочестивая и всегда грустная сеньора имела обыкновение рассказывать нам жития святых. Сколько раз, сидя в амбразуре окна, она раскрывала на коленях «Христианский календарь» и показывала мне гравюры. Я все еще помню ее тонкие, прозрачные руки, которые медленно перевертывали страницы. У сеньоры этой было чудесное старинное имя — Агеда. Это была мать Фернандины, Исабель и Кончи, трех бледных девочек, которые играли со мной. После стольких лет мне довелось вновь увидеть эти парадные залы и эти интимные комнаты! Комнаты с ореховыми паркетами, прохладные и тихие, хранящие весь год аромат терпких осенних яблок, положенных дозревать на подоконники. В залах были старинные драпировки из дамасского шелка, помутневшие зеркала и фамильные портреты. Дамы в черных юбках, прелаты со снисходительною улыбкою на устах, бледные аббатисы, свирепые полководцы. В этих комнатах шаги наши отдавались, как в пустынных церквах, и, когда медленно открывались двери с затейливой железной отделкой, из безмолвных и темных глубин вас обдавал запах прожитых жизней. Только в одной зале, где пол был устлан пробкой, шаги наши не отозвались ни единым звуком, и было такое чувство, что это ступают привидения.
— Помнишь эту комнату? — тихо прошептала Конча.
— Круглую комнату?
— Да, мы тут играли.
В амбразуре окна сидела старуха и пряла. Конча молча показала мне на нее:
— Это Микаэла… Горничная моей матери. Бедняжка совсем ослепла! Тише!
Мы пошли дальше. Конча несколько раз останавливалась в дверях и, показывая погруженные в гробовое безмолвие помещения, говорила мне с нежной улыбкой, которая, казалось, тоже таяла, исчезая где-то в давно минувшем:
— Помнишь?
Она вспоминала самое далекое прошлое. То время, когда мы были детьми и прыгали перед консолями, чтобы посмотреть, как будут дрожать вазы с цветами, абажуры, украшенные старинными золотыми узорами, серебряные канделябры и дагерротипы, таинственные как звезды! То время, когда наш безумный счастливый смех нарушал торжественную тишину дворца и таял в сводчатых гостиных и в темных коридорах с узкими окнами, на которых ворковали голуби!..
К вечеру Конча почувствовала сильный озноб, и ей пришлось лечь. Встревоженный ее болезнью и ее мертвенной бледностью, я хотел послать за врачом во Вьяну-дель-Приор, но она воспротивилась этому и через час уже ласково и томно мне улыбалась. Положив голову на белую подушку, она прошептала:
— Ты не поверишь, но быть больной для меня теперь счастье!
— Почему?
— Потому что ты за мной ухаживаешь.
Я ничего не ответил и только улыбнулся. Она очень нежно, но упорно повторяла:
— Ты не знаешь, как я тебя люблю!
В полумраке спальни приглушенный голос Кончи обретал глубокое очарование. Я был растроган:
— Я люблю тебя больше, чем раньше, моя принцесса!
— Нет, нет. Раньше я очень нравилась тебе. Как бы невинна ни была женщина, она это всегда чувствует, а ты знаешь, какая я была тогда невинная.
Я наклонился и поцеловал ее в глаза, которые заволокли слезы, и сказал, чтобы ее утешить:
— Ты что же, думаешь, я этого не помню, Конча?
Она засмеялась:
— Какой ты циник!
— Скажи лучше — какой забывчивый! Это было так давно.
— А когда это было, давай вспомним!
— Не огорчай меня, не заставляй вспоминать, сколько прошло лет!
— Но признайся, что я действительно была невинной.
— Да, насколько может быть невинной замужняя женщина.
— Невиннее, намного невиннее! Ах! Ты был моим учителем во всем.
Последние слова Кончи были похожи на вздохи, она закрыла глаза рукой. Я глядел на нее, и во мне пробуждалась сладостная память чувств. Конча сохранила для меня все свое первое очарование: оно стало только чище от божественной бледности, которую сообщила ей болезнь. Я действительно был ее учителем во всем. В этой девочке, выданной замуж за старика, сохранялась вся чистота, вся неискушенность девичества. Есть брачные ложа, холодные, как могилы, и мужья, которые спят, как статуи гранитных надгробий.