Соперник Цезаря
Шрифт:
7 сентября 57 года до н. э
I
Вечером, когда отшумел форум, закончился в театре спектакль, и зрители разошлись, обсуждая не столько нынешние Аполлоновы игры, сколько цены в лавках, Марк Туллий Цицерон выслушал очередные поздравления и принял все приглашения на пирушки в свою честь. Были произнесены длинные речи, осушены кубки, клиенты, подхалимы, завистники, притворившиеся друзьями, и друзья, ставшие завистниками, покинули атрий в маленьком, неудобном и грязном наемном доме. Повсюду вещи лежали в корзинах и мешках, не распакованные с дороги, и бегали, натыкаясь друг на друга, рабы, возвращенные хозяину и не знающие, что делать.
Прежде всего, надо рассказать, как его встречал Рим, когда он въезжал в Город в канун сентябрьских Нон. [117] Настоящий триумф, да, да, настоящий триумф! В тот час Цицерону казалось, что он не просто возвращается в Город, а восходит на небо!
Но миновал день, другой… И Марк Туллий понял, что восхождение на небо было слишком суетливым.
Цицерон сидел за столом, смотрел на огонь масляного светильника и разглаживал скребком из слоновой кости лист папируса, приготовленный для длинного подробного письма.
117
То есть 4 сентября.
Так о чем писать? О восторженном приеме? Или о том, что, вернувшись, он тут же произнес речь о предоставлении Помпею полномочий по хлебу? То есть льстил и угождал самым унизительным образом. Только сейчас, готовясь изложить произошедшее на папирусе, Цицерон понял, как это смешно и низко смотрелось со стороны, и испытал почти физическую боль. Неужели теперь он обречен льстить и пресмыкаться всегда и всюду?! И лишь потому, что за ним, человеком безродным, нет никого, он сам по себе, он — один?
Цицерон отбросил заточенную тростинку и ощупал мягкую, начинающую заплывать жиром грудь, как будто надеялся отыскать то место, где эта боль возникла.
Он согласился…
О боги, он согласился служить Цезарю, Помпею и Крассу.
Они нагло, мерзко, подло вырвали у него согласие. Почти под пыткой. Да нет, не почти, а под самой настоящей, самой страшной пыткой — пыткой одиночеством. И он не устоял. Что ему делать теперь? Что осталось ему? Лишь одно — демонстрировать смирение.
Если он скажет то, что думает, его сочтут безумным. Если будет говорить то, что требуют, — объявят рабом, если промолчит — сочтут побежденным.
Хорошо еще, хоть Клодию не потребовали служить!
Но разве можно что-то сделать, если Цезарь, Помпей и Красс объединились? Правда, говорят, что у Цезаря в Галлии дела не так уж блестящи. Говорят даже, что варвары устроили войскам проконсула ловушку, был полный хаос, почти поражение, и сам Цезарь дрался в первом ряду как простой легионер. Этот любимец женщин, этот сибарит, носивший тунику с бахромой, неженка-патриций, он бился с варварами, колол их мечом и отражал щитом смертельные удары. Улыбка скривила губы Цицерона. Он представил варвара (впрочем, он мог представить галла весьма смутно) в двурогом шлеме, обнаженного по пояс; в бесформенной, поросшей рыжим волосом лапище — огромный меч. Но не менее странно в этой ночной фантазии представлялся и Цезарь — не в дорогом начищенном доспехе, не в золоченом шлеме с гребнем, нет, Гай Юлий почему-то сражался в той самой тунике с бахромой, в какой пировал в обществе римских повес. Но этот несерьезный и такой невоинственный Цезарь даже в мыслях Цицерона выходил победителем: он опрокидывал одного варвара за другим, и щегольская его туника постепенно темнела от крови, из ослепительно белой становясь пурпурной.
Цицерон вздохнул и мотнул головой, прогоняя странное видение.
Как бы то ни было, в доспехах или в легкомысленной тунике, но Цезарь победил. Шестьдесят тысяч варваров из племени нервиев [118] погибли,
«Триумф… триумф…» — пронеслось в голове Цицерона, и ядовитый язычок зависти кольнул истомленное бедами сердце консуляра.
Тут явилось новое видение. Он представил себя в колеснице, в одежде триумфатора — пурпур и золотое шитье, венок тоже золотой. И вот Цицерон над толпой, его встречают криками, а перед его колесницей на повозке простой и грубой, со скрипящими, воющими на разные голоса колесами, униженный, в цепях, плачущий… Клодий.
118
Нервии — одно из галльских племен, проживали на территории современной Бельгии.
Цицерон вздрогнул и даже оглянулся — как будто подозревал, что кто-то мог подглядеть его видение. Что это с ним? Какие-то невозможные фантазии! Вот по дороге в Рим Цицерону мерещилось, что он разговаривает со Сципионом Африканским, [119] победителем Ганнибала, и всячески Сципиону доказывает, что гражданская слава ничуть не меньше славы военной, и даже пытается поставить себя в пример. А тот насмешливо спрашивает:
— Что же ты так упрашивал о милостях Цезаря и Помпея?
119
Сципион Африканский Старший — участник II Пунической войны. Взял штурмом Новый Карфаген в Испании, разгромил карфагенян в битве при Илипе. Затем перенес войну в Африку, ночной атакой уничтожил две армии Карфагена, разбил еще одну армию, собранную пунийцами в битве на Великих равнинах, и, наконец, одержал победу над Ганнибалом в битве при Заме в 202 году до н. э. Был противником полного уничтожения Карфагена. Из-за разногласий с сенатом удалился в деревню и жил там до самой смерти.
Марк Туллий стал оправдываться перед давно умершим Сципионом и приводить какие-то нелепые и ненужные доводы — это Сципиону-то! Который с ледяным равнодушием удалился из Города, раз Рим в тщеславной суете не мог выдержать великую славу своего гражданина.
Да, перед Сципионом Африканским никак не оправдаться. Это открытие было столь неприятным, что Марк Туллий постарался как можно быстрее его забыть и в самом деле не вспоминал несколько дней, занятый радостными хлопотами. А теперь вдруг вспомнилось. Да так отчетливо, что даже показалось, будто Сципион Африканский стоит рядом и осуждающе качает наголо обритой головой.
Когда-то Сципион воскликнул:
«Пользуйся моим благодеянием без меня, родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря мне все увидят, что ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, я ухожу!»
Как хорошо сказано! Ах, как хорошо! Но кто из нынешних мог бы так воскликнуть? Почему-то сразу представилось лицо Цезаря — чуть женственное, горбоносое, и умный, какой-то совершенно невыносимый взгляд. Ну, уж этот — точно нет. Помпей, Красс… Сам собой получился язвительный смешок. И этим людям должен служить Цицерон!
— Если бы я мог… — простонал Цицерон.
Он чувствовал, как трещит его хребет, сгибаясь в отвратительном рабском поклоне.
Когда-то Цицерону казалось, что он сможет встать в один ряд с аристократами, и его имя будут произносить с той же неуловимой интонацией естественного почтения, с какой произносят имена Корнелия Лентула Спинтера, Метелла Целера, Домиция Агенобарба, Порция Катона…
Да, Катон стоит ста тысяч…
Но аристократы всегда относились к Марку Туллию снисходительно, всегда презрительно кривили губы, шушукались за его спиной, отпускали плоские шуточки и — всегда! всегда! всегда! — считали себя выше.