Сопка голубого сна
Шрифт:
Новое вводил в деревне прежде всего староста, Сидор Емельянов. Низкорослый, худой, но мускулистый и хваткий — он всегда успевал заприметить, где оно, новое, и какая от него корысть — в машинах, в ведении хозяйства, в предписаниях властей, в отмене общинного землевладения, в газетах, он и газеты иногда почитывал. И ценил образование. До сих пор некогда было и не с кем, но коль скоро появился в Старых Чумах первый образованный человек, первый политический преступник, то Маша и Яша будут у него учиться... А старое напоминало здесь о себе клейменым мужицким лицом: деду этому уже было, наверное, за девяносто, так каторжников
Человек этот, должно быть, носил тогда «каты» — узкие длинные башмаки, в которые надевают большую дерюжную портянку, халат с нашитым на спине бубновым тузом из красного сукна и, стоя на коленях, выводил молитвенным речитативом:
Поесть нам дайте, отцы, Накормите узников несчастных, Смилуйтесь, отцы наши, Смилуйтесь, матери наши, Христа ради, над каторжанами! Мы сидим в неволе, в тюрьмах каменных За решетками за железными, За дверями за дубовыми, За замками за висячими...Бронислав, разумеется, увидел старика уже потом, когда немного пришел в себя и выходил погулять по деревне. Потому что вначале ему хотелось только спать и спать, вдоволь, в своей комнате, раскинувшись на матраце; просыпаясь, он ощупывал его и, не веря своему счастью, убеждался: справа нет никого, слева тоже... Он вставал в шесть утра, завтракал с хозяевами и поднимался снова к себе досыпать. Не хотелось никуда идти, ни с кем говорить. Тело, изнуренное непосильным трудом, блаженно отдыхало...
Потом он начал устраиваться. Сколотил из досок койку, купил у Лукерьи пестрядинное покрывало и холстину. Покрывалом прикрыл койку, холстиной отгородил угол комнатки, оборудовав там подобие шкафа, и повесил выходной костюм и бурку. В ногах кровати устроил лежанку для Брыськи. Занавесил окно шторкой. Напротив кровати прибил к стене полочку и поставил туда запасные тарелки, прибор, кружку. Прежде чем поставить кружку, долго разглядывал изображенную на ней женщину. «Вот такая, чуть менее драматичная, подошла бы мне в самый раз... Наверное, она живет где-нибудь и так же тоскует, но никогда не узнает обо мне. Или старухой уже узнает, что я был, существовал молчаливо и одиноко и прошел мимо...»
Сидор попросил его заниматься с Машей и Яшей. Бронислав согласился. В его комнатку внесли скамейку, на которой дети по два часа в день сидели за столиком, постигая тайны грамоты...
Однажды в воскресенье за обедом Сидор спросил:
— Ты рябчиков пробовал когда-нибудь, Бронислав Эдвардович?
— Нет, не приходилось.
— Вкусные птички. Их полно теперь в березняке за рекой. Сходил бы.
— Но я не охотник.
— Что значит не охотник. Бояршинов сказывал, ты из боевой организации, значит, стрелять умеешь.
— Да, я стреляю неплохо, но не в зверя, не в птицу.
— Это все равно. Главное уметь... Сейчас проверим. Он снял со стены пистонную двустволку с пороховницей и меркой, принес дробь, пистоны.
— После брата осталось, уж очень он любил охоту, да всего один год радовался ружью, потом взяли в солдаты... А я к нему не притрагивался, не люблю...
Ружье заржавело, курки туго взводились, заедали, но в остальном все было в порядке.
— Ну вот, стреляй!.. Яшка, поставь на забор бутылку.
Они взяли мерку пороха, мерку дроби. Бронислав засыпал, прижал, вставил пистоны.
Вышли на крыльцо. Бронислав прицелился, спустил курок, бутылка рассыпалась со звоном.
— А в воздухе бутылку собьешь? У брата получалось, когда он тренировался.
Яшка бросил. Бронислав прицелился, но выстрела не последовало. Бутылка упала на землю.
— Что случилось?
— Осечка, курок заело.
Бронислав повозился с курком и попросил бросить еще раз. Бутвдлка взлетела вверх, сверкая на солнце, и, когда была высоко над его головой — все это видели,— грянул выстрел и во все стороны полетели осколки стекла.
— Ну, ты, я вижу, отличный стрелок! Так и быть, пользуйся ружьем за то, что детей учишь!
— Спасибо, Сидор Карпович, но, чтобы им пользоваться, надо счистить ржавчину, смазать курки.
— А ты сходи к Чутких, охотник. Николаем звать, по батюшке — Савельич. У него и масло есть, и наждак.
Таким образом еще в тот же день Бронислав подошел к дому, который с первой же прогулки привлек его внимание. Большой пятистенок, с окнами на улицу, с парадным и кухонным крылечками, весь украшенный тонкой резьбой, листья, цветы, птицы, изящно переплетаясь, венчали, завершали бордюром каждый элемент строения... Теперь Бронислав понял, почему изба старосты показалась ему с самого начала отличной от других. Так оно и было. Переселенцы из рязанской губернии строили по-рязански и спешили — их дома были лишь чуть тронуты резьбой. Чалдоны строили дома попросторнее, покрепче, понаряднее. Плотник Чутких построил дом для себя и своих детей, не жалея ни труда, ни времени, строил с благоговением: дом выглядел как воплощенная молитва.
— Ну, чего уставился, заходи! — окликнул его хозяин из сарая.
— Молитвой вашей любовался, Николай Савельич,— ответил Бронислав, запирая за собой калитку.— Вспомнились родные края, Польша. У нас в костелах такая резьба.
Чутких пропустил лесть мимо ушей.
— Это я в молодости такими штучками баловался... Он выпрямился, рослый, метр девяносто или около
того, массивный, мускулистый... В руках молоток, чинил колесо.
— Мне о вас Сидор рассказывал, только как звать-величать не знаю...