Сопка голубого сна

Неверли Игорь

— Ну, теперь мы можем побеседовать, — сказала Вера Львовна, присаживаясь к нему за стол, после того, как девушки ушли, обещав подумать, какие кофточки им нужны.— Если вы просто так зашли, то спасибо, но, может быть, вы по делу?

— Да, по делу... Могу ли я надеяться,— начал Бронислав, чувствуя, что сейчас ляпнет чушь, непростительную чушь, но это было сильнее его и вырвалось само: — Могу ли я надеяться, что вы станете моей женой?

Она дрогнула, откинулась на стуле, чтобы лучше его рассмотреть.

— Что это? Шутка или серьезное предложение? Я вас вижу впервые в жизни.

— А я вас второй раз.

— Второй? Что-то не припомню... Когда же мы с вами встречались?

— В июле тысяча девятьсот шестого года. На станции, не скажу какой, на подмосковной станции. Вы ехали в спальном вагоне, с вами был пожилой мужчина

в синей тужурке, с серебряными галунами.

— Это папа. Я сдала на аттестат зрелости и ехала в Нижний, чтобы там сесть на пароход и плыть вниз по Волге, до самого Каспия... Это было лучшее лето в моей жизни.

— Я так и подумал. Когда вы открыли окно и взглянули в то июльское утро на залитый солнцем мир, в ваших глазах и в лице было столько веры и счастья, как это возможно только в семнадцать лет.

— В восемнадцать... Я получила аттестат зрелости с опозданием из-за болезни мамы, которая скончалась в Швейцарии... Но я вас не помню, повторяю, что вижу вас впервые.

— Я был в вагоне напротив, в группе каторжников, толпившихся у окна.

— Вот оно что... Помню, ужасное зрелище. Папа сказал, что это несчастные или мученики... Позже я тоже ехала в ссылку в таком вагоне.

— Алеша, мой товарищ по несчастью, подпустил меня к окну, сказал: «Глянь, барышня из хорошей семьи...»

— Это правда, из хорошей семьи.

— В минуту, потому что ваш поезд был курьерский и сразу уехал, в ту единственную минуту я полюбил вас и навсегда запомнил ваш облик. И не раз потом в Акатуе, на серебряном руднике, когда каторжный труд доводил до физического изнеможения, а грязь, вонь, ругань, воровство и всевозможные пакости разлагали морально, я молился вам, вашему светлому образу, последнему, какой я видел на воле... И подумать, что если б не сегодняшняя встреча, я бы так и не узнал, кого люблю!

— Значит, поэтому... Мне вначале показался странным ваш ответ, что вы меня в первый момент не узнали.

— Скажите, вы свободны?

— Вы имеете в виду, люблю ли я другого мужчину? Нет, не люблю.

— Значит, я могу надеяться, что потом, когда-нибудь, вы полюбите меня?

— Нет, надеяться вам не на что.

— Не понимаю.

— Знаю, что не понимаете...

Несколько мгновений она сидела с внезапно побелевшим, помертвевшим лицом, снимая и надевая наперсток, затем заговорила с грустной улыбкой:

— Бедный мой Бронислав Эдвардович, вы полюбили калеку... Я тоже буду с вами откровенной, хотя мне это и нелегко. Я ни с кем еще об этом не говорила... Так вот, да, я калека. У меня никогда не будет детей. Мой брак был ошибкой, длился недолго, полгода всего, и завершился трагедией. Я дворянка, единственная дочь профессора юриспруденции Киевского университета. В двадцать один год вышла замуж за ротмистра Елизаветградского гусарского полка. Я ненавижу его фамилию и не буду вам ее называть, тем более, что вернулась к своей девичьей фамилии Извольская. Я забеременела почти сразу, и муж воспринял это как несчастье, ему хотелось гулять, наслаждаться жизнью, а тут толстая жена, потом ребенок, плач, нянька, пеленки. ...Велел мне изгнать плод. Я уже к тому времени знала, что мое замужество было ошибкой, но не хотела огорчать папу, решила делать вид, что брак у нас счастливый, как, впрочем, думали все окружающие. Не знаю, то ли врач, к которому я обратилась, что-нибудь сделал не так, то ли потом возникли осложнения, во всяком случае, меня покалечили.

— Это ужасно, Вера Львовна, но ведь говорят...

— Говорят всякое, но я нормальная женщина и люблю детей... Меня лишили материнства, сделали неполноценной, а потом вообще... Скажу вам коротко: мой муж оказался эротоманом и извращенцем. Я считала, что любовь — это чувство, дар божий, а он говорил, что это всего лишь половой акт, совершаемый разными, все более изощренными способами, что мне должно быть стыдно моей наивности и неумения, я должна учиться, брать уроки. Я затыкала уши и выходила из комнаты. Но когда он привел в дом женщину, которую я приняла за его знакомую, а он, оказывается, наметил ее мне в наставницы, когда после ужина с водкой и с ликером я очутилась, полувменяемая, в постели с ним и с ней, и он объяснил, каким образом мы его будем любить вдвоем, я схватила пистолет, висевший на ковре над кроватью, и убила свою оскверненную любовь. Я выстрелила трижды в него и раз в себя, моя последняя мысль была о папе, которого я люблю всей душой, папочка, прости мне мою смерть...

Но меня спасли и отдали под суд. Я сказала: «Признаю себя виновной, накажите меня» — и больше на вопросы не отвечала. Но та женщина давала показания при закрытых дверях и рассказала все, как было. Суд решил единодушно: «Виновна, но действовала в состоянии аффекта, и имеются смягчающие обстоятельства». Меня приговорили к двум годам тюрьмы и двум годам ссылки в Сибирь. Дело было громкое, его горячо обсуждали в прессе и в обществе. Мнения разделились. Большинство считало, что я поступила с ним слишком сурово, надо было дать ему по морде и разойтись. По мнению меньшинства, я поступила правильно, и приговор суда несправедлив. А были и такие, кто утверждал, что я осрамила их прекрасный полк, прославившийся героическим штурмом турецких укреплений под Варной... Наказание я отбывала в Москве. Папа сделал все, чтобы создать мне в тюрьме сносные условия. Я сидела в камере с симпатичной пожилой женщиной, осужденной за клятвопреступление. Работала в швейной мастерской. Я всегда любила рукоделие, теперь начала учиться этому ремеслу, ко мне приходила в тюрьму учительница кройки и шитья; В Сибири губернатор хотел меня оставить в Иркутске. Но я умолила его послать меня в глухую деревню, говорила, что мне это психологически необходимо. И в самом деле, здесь, наконец, я чувствую себя хорошо, обшивая старочумских женщин... А после брака у меня возник какой-то комплекс или аномалия — я перестала ощущать себя женщиной. Помню, в тюрьме стосковавшиеся по любви женщины рассказывали о ночах, проведенных с возлюбленными,— а я слушала, как слепой слушает разговор о красках. О каком наслаждении они говорят? Я ничего такого не переживала, помню только боль, стыд, унижение. Мужчины мне безразличны, пока они меня не трогают, не пытаются понравиться, а тогда я испытываю омерзение, как при прикосновении к жабе... Вы мне довольно симпатичны, Бронислав Эдвардович, мы с вами беседуем, я вам рассказываю о себе, как не рассказывала никому. Но разве вы могли бы жениться на женщине, зная, что вам нельзя будет к ней прикоснуться?

— На вас да!

— Но я бы не смогла видеть ваши муки и с отвращением, стиснув зубы, пошла бы вам навстречу. Разве вы о такой жене мечтаете?

— Нет, о такой я не мечтаю...— сказал Бронислав, глядя жадными глазами в ее прекрасное, нежное лицо.— Но никогда не перестану вас любить, а отныне буду также поклоняться вам как мученице! Это мое последнее слово. Больше я вам о любви говорить не буду.

Он потянулся было поцеловать ей руку, но, вспомнив про жабу, остановился — зачем вызывать омерзение?

— Да, останемся друзьями, Бронислав Эдвардович. И прошу вас, бывая в Старых Чумах, не обходите мой дом стороной.

«В МОЕЙ ДУШЕ ЛЕЖИТ СОКРОВИЩЕ, И КЛЮЧ ПОРУЧЕН ТОЛЬКО МНЕ...»

Бронислав клал гонт на левой стороне крыши, откуда уже скинули кору, с другой стороны, где слышалось пение дрозда, тем же занимался Митраша. Они работали так уже второй день, поднимаясь, каждый со своей стороны, все выше. Когда они встретятся наверху и соединят свои ряды гонта двумя рейками на стык, крыша будет окончательно готова.

Внизу простирался тот же пейзаж, что и осенью прошлого года, когда Николай позвал его к себе — поднимись, Бронек, посмотри, какой вид... Со щемящим чувством утраты, словно через плечо Николая, оставшегося там, в золотоносных песках Синицы, он смотрел на величественную панораму таежного моря, на волнистую зелень сопок, здесь и там тронутую желтыми и багровыми красками сентября, на реку, выгнутую буквой «В»,—Вера Львовна — отчего это все теперь приводит ему на ум Веру Львовну.

Он видел все свое подворье — на берегу ручья, справа, группа старых кедров с развалинами какого-то строения и черным, отшлифованным валуном, баня, недостроенный сарай, в нем пять штабелей комлевых досок, теса и бревен, которые сохнут уже год, но для столярных работ им надо сохнуть еще два года, если это хвойное дерево, и шесть — если лиственное. Дальше двенадцать диких яблонь, посаженных здесь Николаем в ряд, с расстоянием в десять шагов; за ними пасутся олени, выковыривая ягель из-под веток, которыми завалена вся поляна. Кроме ветвей, тут торчат пни срубленных деревьев да громоздятся штабелями доски для забора — все хозяйство надо срочно огородить...