Сорок дней пути

Захаров Сергей

– Не знаю, – сказала девочка медленно, печально и строго. – Ничего она мне не говорила и не давала. Ни-че-го.

– Ничего, говоришь… Вот хрень! Где ж их теперь искать? Хмыря этого, батю твово, что ли, опять трясти… Вот хрень! Чёртова семейка! Все в деда пошли, как один: концов не найдёшь, хоть за ребра вешай… – суровел дядя Игорь и поскреб дюймовый лоб. – Эй. Эй! Эй-эй! Ты чего, Лен? Ты присядь, присядь, успокойся… Вот хрень, этого не хватало! Андрюха, тащи нашатырь!

Прибыли к вечеру дед с бабушкой. Старик, увидав тело дочки, заухал обескураженным филином, пошел, шумно снося углы, по квартире. Бабушка скулила тихонько, а после притихла вовсе, вжалась в самоё себя и там, внутри, и кричала – и только хорошие, крупные, раздавленные постоянной, сызмальства и во всю жизнь, работой руки её яростно плясали от боли.

Девочка приезд стариков не застала – отнесенная в розовую

спальню пучеглазым дядей Андреем, укрытая до подбородка легким палевым пледом, она была с мамой.

Глава третья

В янтарном автобусе места хватает двоим: внутри он куда просторней, чем может показаться извне. Вот ведь, никогда бы и не подумала! Две каталки стали впритык, и тела обнажённые – девочки и Валентины – соприкасались плечами, локтямим и бедрами, соденинённые тугими агатовыми шлангами с бледной восковой желтью присосок на суженных концах. Кожу под резиной чуть покалывало и холодило.

Водитель скрежетал и позвякивал ниже железным: как будто вытаскивал один за другим, осматривал, пересчитывал и скидывал снова в ящик большие, в килограмм веса, гвозди. С каталки видна была лишь спина его в пропотевшей насквозь шафрановой футболке да чёрный, в синь, каракуль головы. В распахнутую, исклеванную ржой дверь вместе с тяжелым и жарким воздухом заметало мелкий песок.

– …Вот и поедем, красавицы! – сказал, закончив и разогнувшись, он – всё тот же разулыбчивый не по воле кавказец. – С ветерком рванём, как положено! Ай, Андорра-мама!

Проскрипело, вскрипнув дважды, лязгнуло и отсекло. После лязгнуло еще раз спереди и слева. Автобус без желания завёлся и пошёл. Багровая ртуть термометра на белом блестящем столбе посерёдке грязного стекла, отделяющего грузовой отсек от салона, всползла далеко за тридцать.

Ехалось с пробуксовкой, в натяг – под колесами противился и не пускал гравий.

Девочке виделось, что где-то внизу, под автобусным носом – крепкий и жадный железный рот, и рот этот нагребает в себя без устали гладкое мясо камня, катает от щеки к щеке и размалывает с хрустом на стальных безжалостных зубах. После гравий закончился, автобус перестал жевать и побежал веселее. Девочка пробовала приподняться – кожа под присосками тут же тянулась и ныла сильней.

– Лежи тихо! – мать поддёрнула в досаде плечом. – Ты мне больно делаешь, дурёха!

Водитель сдвинул запальцованное жирно стекло, протянул матери прикуренную сигарету. Та, не поднимая головы, приняла, затянулась в два прерывистых раза и, выдувая дым в потолок, продолжала:

– Я уже говорила. Перед самой больницей. Говорила – только ты не услышала. Если я подохну, у тебя не останется никого. Ни-ко-го. И ты это понимаешь. Ты знаешь это сама. Не дура – моя дочь всё же! Помнишь, был разговор?

Девочка помнила. Разговор был, и не из душеприятных.

– Мне не нравится твой друг, – выдала тогда мать.

– Зато он нравится мне, – возразила девочка.

– Молчи и слушай! – сказала мать. – Я не хочу, чтобы ты с ним встречалась. Ему всего двадцать один, а я ни разу не видела его трезвым. Ни разу он не пришел к нам трезвым. Если со мной что-то случится… Это не тот человек. Я знаю, что говорю! Мне не нравится, что он пьет у нас дома, гадит, дрыхнет, блюет – и ни разу не попросит прощения за свои мерзости; мне не нравится, наконец, что он спит с тобой, и тоже у нас дома, и чуть ли на моих глазах…

– Ну, с тобой здесь тоже спят! И тоже чуть ли не на моих глазах. И не только папа! Игорь Петрович, с бородавкой, инженер по безопасности – думаешь, я не видела?! – девочка, сказав, тут же струсила: мать и врезать могла не задумываясь, а рука у ней была не папиной, а мужской тяжести – но этого, на удивление, не случилось.

– Вот спасибо… – только и нашлась мать. Девочка еще не видела ее такой потерянной.

Вечером они тосковали на балконе вдвоем, сбивчиво жаловались на непонимание – и, в конце концов, заревев глаза и исслюнявив друг дружке лица, помирились. Мать даже позволила ей рюмку шотландского самогона. Да и сама проглотила порядком. Тогда девочка и узнала от нее – о больнице. Хотя о грани, о самой возможности ее, никто, разумеется, и помыслить не мог. Как же быстро поменялось всё…

…Теперь, завывая и пробуксовывая, автобус упрямо лез в долгую и крутую гору. Два раза тряхнуло, после кинуло вперекос на левую сторону, так, что девочку швырнуло на мать, а после потащило, норовя оторвать, обратно – но восковые жёсткие присоски держали накрепко.

– …Когда я подохну. Молчи и слушай! – говорила мать. Шум в салоне вполовину заглушал слова её. Где-то на полу ехало с неласковым

звуком железо. – Молчи, слушай и запоминай. Когда меня не станет, у тебя не останется никого. С папой понятно. Он слабый человек, и всегда был таким. Всегда, с первых дней, я была паровозом, Ленка. А с тех пор, как села в кресло директора – тем более. Мало кто из мужиков способен пережить факт, что жена успешнее, чем он. И зарабатывает больше, чем он. Наш папка – не пережил. Но кто-то же должен нести в семью деньги. Папа зарабатывать, как ты знаешь, не хочет и не умеет. И мне, извини, глубоко побоку все его амбиции и самолюбие: у меня была и есть ты. А папа… Когда я умру, он совсем сломается, дочка. Без паровоза он жить не приучен, и ты должна быть готова к этому. Папа – иждивенец, и, вдобавок – конченный эгоист, как и положено иждивенцу. Ростроповича из него не получилось, а преподавать в музыкальной школе для него – слишком мелко. Но насчёт друга своего – ты подумай. Я прошу тебя, дочка – крепко подумай! Это не тот человек – я уже говорила и повторяю сейчас. Совсем не тот человек. Ладно, погоди – своим умом дойдешь, что к чему. Я знаю, что говорю! Эй, чернявый! Ещё сигаретку придумаем?

– Придумаем, почему нет, – открикнулся вбок кавказец. – Возьмём сейчас перевал, встанем – и сообразим.

И действительно, «Фольксваген» перестал вскоре тужиться, выровнялся и покатился совсем легко. Прохладней сделалось в автобусом гулком кубе, и багровые градусы, видела девочка, опадали стремительно вниз. После ещё раз тряхнуло, и – стали.

Высвистывая «Реквием» траурным соловьем, водитель распахнул дверные половины, запуская разом холод и синь.

– Беседуем, курим, прощаемся! Дальше положишь – ближе возьмёшь! Мой матерь, твой матерь, всех матерь… Провожающих просьба покинуть вагон. Наше время – ваши деньги! – с повадкой мандариновой, не совсем понятно обозначил он. – Поскорей, красавицы, давай-давай-давай-не-задерживай – мне еще девять рейсов сегодня делать, да?

– Отошёл бы ты в сторонку, – попросила мать. – Пять минут у нас есть?

– Пять есть, почему нет? Десять нет, а пять – всегда на здоровье, – кавказец, ежась в упавшем мгновенно холоде, сгинул из рамки-двери, и теперь всюду, куда глаз доставал, зрился девочке незатёртый небесный деним.

– …Когда я умру. Слушай и молчи. По большому счёту, человек всегда один. Один рождается, и умирает один. А посередке – два-три человека, которым веришь. Два-три – и то, если повезёт. Редкость большая – люди, которым веришь. Всегда нужно рассчитывать только на себя. И верить – только себе. Или мне – но меня сейчас не будет. Тихо! Прекрати ныть! Дедушка… Дед сбрендил на старости лет, и чем дальше, тем хуже… За копейку удавится, а скорее, удавит – а на шлюх малолетних швырять готов, не жалеючи… Бабка слезами заливается, не знает, где придется век доживать – этому черту старому что угодно в башку взбрести может. Приведет когда-нибудь шалаву семнадцатитилетнюю, а бабушку – вон из дома. Этот может. Этот все может. Но нарвется рано или поздно и сам – попадет на такую пройду, что с голым задом останется. Это ты мне поверь – я людей знаю. Не хочу, чтобы ты от него зависела. Дедушка, родная кровь – все понятно. А чтобы зависела – не хочу. А бабушка что? Бабушка затюкана дальше некуда. Запугал ее старый чёрт по самое не хочу. Смотрит деду в рот, слово сказать боится. Овца она бессловесная, прости, Господи, ведь она мать мне, и я ее люблю и любить буду… Но овца! Как скажет дед, так и будет: он голова. И ничего тут не изменишь. Любить их – люби. Их надо любить, они тебе родные. Других нет и не будет. Но помни: рассчитывать – только на себя. Про братиков, Игоря да Андрея – вообще говорить не стану. Как и про супружниц их, Лидку с Анжелкой. С той поры, как директором меня поставили, чего только они про меня не несли! А в глаза – мёд, муси-пуси, «Валя, да ты умница, да ты красавица, и дочка у тебя какая красивая, только не слишком ли ты ее балуешь, одежду дорогущую охапками, мы такой за жизнь не одели ни разу, золотом всю обвешала, смотри, испортишь малую совсем…» Тьфу, дуры! У вас, куриц, спросить забыла! Всегда их терпеть не могла, сколько знаю. Курицы и есть! Эти только рады будут – прихапать, что можно. Посмотришь – передерутся еще до того, как гроб мой из дома вынесут. Да черт с ними, с убогими… Ты помни, что я тебе говорю: рассчитывать можно только на себя. И верить – только себе. Ты проблем не видела и не знала, пока была я. Теперь увидишь. Теперь узнаешь. Я тебя, Ленка, не пугаю. Я тебе рассказываю, как есть. Что могла, я сделала – остальное теперь зависеть будет только от тебя. Эх, совсем ты еще мокрогубая… Мне бы лет пять-семь, доча, чтобы на ноги тебя поставить… Да пусть три, два хотя бы года… Только где взять их, эти три-два?

Конец ознакомительного фрагмента.