Сорок роз
Шрифт:
Бережно, как на коронации, брат надел Марии высокую шляпку, а она, улыбаясь, опустила на лицо, до самого подбородка, густую вуаль. В самом деле, от вуали тоже пахло маман.
— Не плачь. Запомни: вещи ветшают и разрушаются медленнее, намного медленнее, чем люди. Оттого-то мы любим книги и картины. Они рассказывают о времени, не поддаваясь его власти. Что ж, недостает только бокалов, и можно начать рождественский праздник. Ты рада?
— Да, — тихо сказала она.
В библиотеке брат откупорил бутылку, точно заправский официант, заложил левую руку за спину и налил ей вина. Она устроилась в шезлонге и теперь старалась как можно аристократичнее пригубить бокал.
— Пап'a рассказывал
— Да, — ответила она. — Рассказывал, как майорские вдовы глядят на море.
— И всё? Ни слова про Гитлера и его нацистскую орду? — Брат отставил бокал и, буравя Марию взглядом сквозь толстые стекла очков, сказал: — Мари, в Италии я был свидетелем тому, как люди в одночасье разучились здороваться за руку. Вдруг перешли на saluto romano, [9] даже иные священники в Ватикане. Вот-вот начнется потоп, дождем низойдут на землю огонь и зола, и ты конечно же задаешься вопросом, что делает мою библиотеку ковчегом. Очень просто: у меня на борту их «Песнь», манускрипт «б» «Песни о нибелунгах», и я исхожу из того, что эти нибелунги по крайней мере к данной книге, их собственной, отнесутся с уважением. Так что в ковчеге мы в безопасности. Хранителей своего сокровища они трогать не станут. Ты меня поняла?
9
Римское приветствие (ит.).
— Нет, — призналась Мария.
— Изволь, я охотно поясню. У меня как библиотекаря очень много работы. Необходимо в корне обновить всю каталожную систему. Ты бы могла помогать мне по хозяйству, а я бы с большим удовольствием учил тебя латыни, греческому, начаткам философии. Таково мое предложение. И что бы ни случилось, оно останется в силе.
— А что может случиться?
— Мари, тот, кто сжигает книги, хочет уничтожить весь мир. Послушай, ты впервые пьешь вино?
— Да, впервые.
— Ну и как, вкусно?
— Ничего.
— Мари, ты превосходно играешь на фортепиано. Пап'a гордится тобою. Но логики я не вижу. Он бы должен делать все, чтобы развить твой талант, однако боюсь, как раз этого он и не делает. Извини за прямоту: как дочь пап'a ты относишься к кругу тех, кому грозит опасность. Если он не выключит надпись на крыше, жди неприятностей.
— Он ее не выключит.
— То-то и оно. Старый упрямец. Поэтому тебе нельзя оставаться в этом доме, пойми наконец! Либо ты переезжаешь ко мне, либо я сам помещу тебя в католический пансион.
— О-о, шантаж!
— Мари, выбирай: книжный ковчег или пансион, tertium non datur,третьего не дано. Почему ты улыбаешься?
— Я? Просто так…
Но Мария лукавила. Улыбалась она потому, что сквозь густую сетку вуали кое-что заприметила. На высоком, до потолка, стеллаже виднелись фотографии в рамках из свиной кожи: маленький конфирмант, благочестивый служка, монастырский воспитанник в рясе. С незапамятных времен брат стоял среди классиков, а потому, наверное, не случайно оказался в книжном ковчеге. Там он тоже будет стоять среди великих писателей и философов — словно маман собственноручно определила его туда.
— Почему ты все время смотришь на мою шею?
— На твой ворот. Он такой тесный!
— Мари, я бы в самом деле предпочел, чтобы ты переехала ко мне. Мы же как-никак брат и сестра. И у нас наверняка много общего.
— Я останусь с пап'a.
— Последствия тебе известны.
— Нет, милый братец. Католическая атмосфера не для меня, и в твоем книжном ковчеге, и в пансионе. Я хотя
— Да?
— …все же скорее Кац. Не выношу ошейников. — Она встала. — Можно кое о чем тебя попросить?
— Конечно. — Брат тоже встал.
— Будь добр, называй меня Марией.
— Завтра мы уже не увидимся, я уезжаю ни свет ни заря. Береги себя. И не забудь: ковчег для тебя всегда открыт.
— Спасибо.
Он поднял вуальку маменькиной шляпы (хлопок с вискозой) и робко поцеловал ее.
— Прощай, Мария!
Письма маман
После рождественского визита брата она увидела городок другими глазами. Учитель физкультуры отрастил квадратные усики, обучал класс ходить в воинском строю: «Шагом марш! Правое плечо вперед! Левое плечо вперед!» — и, судя по всему, испытывал огромное удовольствие, заставляя малышку Кац быстро карабкаться вверх по шесту. Если, на беду, ей не хватало дыхания и она замирала, он кричал, уперев руки в боки: «Еврей остается евреем, это никакой крестильной водой не смоешь!»
На школьном дворе ученики шушукались у нее за спиной, а соседка по парте, дочка мясника, попросила у учительницы разрешения пересесть на другое место. Брат не ошибся: фамилия Кац обернулась небольшой проблемой. Некоторые, слыша ее, морщились — как от скрежета ногтя по школьной доске.
Мария была в классе лучшей ученицей и могла рассчитывать, что после восьмилетней общеобразовательной школы ее примут в гимназию. Учеба давалась ей легко и быстро, и, перечисляя на уроке Закона Божия семь смертных грехов, семь скорбей Марии, десять заповедей или молитвы по четкам, она конечно же отвечала ничуть не хуже, чем раньше, однако получала отметки пониже. В чем дело? Почему все глазеют на нее? А что позволяет себе отец ее бывшей соседки по парте? Когда Мария со школьным портфелем проходила мимо сводчатого кафельного входа — в лавку надо было спускаться по лестнице, — мясник непременно выходил на улицу, с ножом или топором в руке, и у нее за спиной сплевывал на чисто выметенную мостовую порцию табачной жвачки.
Она, понятно, была бы не прочь обсудить все это с кем-нибудь — только вот с кем? Брат удалился в свой ковчег, Луиза интересовалась исключительно домашним хозяйством, а пап'a установил в курительной радиоприемник, от которого не отходил буквально ни на шаг. Вечера, ночи, воскресенья напролет проводил перед этим ящиком, рядом стояла бутылочка фернета, этакий черный хронометр, и пустела она все быстрее. Никто не имел права ему мешать, даже Арбенц, только на время уроков музыки, которые были для него священны, он выключал радио и спускался в ателье. Зачастую над бухтой висела непривычная тишина, а на стенах домов, мимо которых спешила Мария, были расклеены плакаты, подстрекающие против еврейской плутократии.
Пап'a таскал чемодан с образцами из города в город, из салона в салон — изо всех сил старался получить заказы и спасти славное имя от гибели в тяжелые времена. Сопутствовал ли ему успех?
29 августа 1938 года Мария отпраздновала свой двенадцатый день рождения.
Пап'a сделал ей великолепный подарок: велосипед! Серебряные спицы, красная рама, багажник, звонок, кожаное седло. Вправду загляденье. Но почему пап'a подарил ей велосипед именно сейчас? Хотел избавить ее от хождения по улицам? Конечно, так легче миновать мясную лавку, хотя она уже не обращала внимания на смачные плевки. И учитель физкультуры, загривок которого блестел как фурункул, казался ей не столько опасным, сколько смешным, и что городской священник относился к ней с известным сомнением, тоже было вполне объяснимо. Она слишком ясно дала ему понять, как ей надоели катехизисные формулы.