Сорок роз
Шрифт:
Она вскрикнула.
Макс вздрогнул.
Старый Кац тянулся рукой к своей дочери, бормоча:
— Как… как ты могла!
Она поспешно застегнула блузку, рукой пригладила волосы. Вновь светило солнце, но при каждом дуновении ветерка вокруг беседки шел дождь, сыпался с деревьев — сверкающая капель, заключавшая их как бы в клетку.
Пап'a обернулся к Майеру:
— Вы ее любите?
— Так точно! Кац… господин Кац, — поправился Майер. — Прошу прошения.
Пап'a придвинул ржавый садовый стул, сел посреди беседки, восстанавливая давний порядок вещей. Нацепил на нос пенсне, спросил:
— Вы знаете великого Фадеева, господин лейтенант?
— Фадеева? К сожалению, нет, не знаю.
— В энциклопедии, — пояснил пап'a с лукавой улыбкой, — в энциклопедии этому Фадееву, Федору Даниловичу, отведено целых полстолбца. Родился он в Санкт-Петербурге.
— В энциклопедии, — вырвалось у Майера.
— Да, господин лейтенант, в энциклопедии.
Господи, неужели пап'a знает, что Майер был коммивояжером? Он что же, наводил справки? Мария поежилась. Это не сулило ничего хорошего. Майеровские статьи печатались в журнале д-ра Фокса, известном на всю страну своим антисемитизмом, и, если пап'a это разузнал, жди неприятностей.
Фадеев, продолжал пап'a, недавно приглашал его на аудиенцию. В столицу. В консерваторию. Признаться, у него коленки дрожали, но, когда входишь в святилище и поднимаешь взгляд, то, к собственному удивлению, обнаруживаешь, что Федор Данилович в слишком тесном жилете восседает за письменным столом, безнадежно заваленным бумагами, и окунает в стакан с чаем намазанный медом рогалик. Типичный русский. Гостеприимный, сердечный, душа-человек. Шумная душа. Сразу же громогласно предложил ему, просителю, рюмку водки. Сперва выпили за матушку-Россию, потом за великих музыкантов и, наконец, за скорую погибель фюрера. Полграфина водки осушили, отличная водочка, и это, разумеется, облегчило ему, Кацу, задачу. Господин лейтенант, наверно, догадывается, чего ради он отправился к Фадееву? Верно, ради дочери. Просил великого Федора Даниловича оценить ее дарование и благосклонно-критически взвесить, возможно ли продолжить развитие оного.
— Не забывайте, — вскричал пап'a, — руки у этого человека единственные в своем роде! И что же произошло? Вы не поверите, мой юный друг, прославленная правая рука великого Фадеева тотчас принялась искать бланк заявки на официальное прослушивание в консерватории. Я говорю: принялась искать, но вместо бланка извлекала из бумажных кип на столе разные разности — кусок колбасы, открытку от Лео Слезака, [43] присланную много лет назад, партитуру Малера, [44] подписанную автором. Малера, — повторил пап'a, — Густава Малера, и знаете, дорогие мои, что было самое невероятное? Мы так увлеклись, обсуждая ликующий орг'aн воскресения в финале Второй симфонии Малера, что Федор Данилович напрочь забыл о назначенном совещании с преподавательским составом консерватории. Дверь внезапно распахнулась, и его секретарша, плоскогрудая, весьма решительная особа, впустила в кабинет весь означенный синклит. Сплошь Бетховены! Да-да, консерваторские преподаватели все до одного смахивают на Бетховена. Головы титанов, львиные гривы, отложные воротники, фуляровые шейные платки, и, если нам повезет, моя дорогая, они будут столь же глухи, как их великий образец, и на вступительном экзамене не услышат самых скверных твоих ошибок.
43
Слезак Лео (1873–1946) — австрийский певец; после 1932 г. — киноактер.
44
Малер Густав (1860–1911) — австрийский композитор и дирижер.
Мария закрыла лицо руками и тихонько пробормотала:
— О Господи!
Пап'a разглядывал свои ногти. Потом устремил взгляд на Майера и произнес:
— Если вы действительно любите мою дочь, то откажетесь от своих намерений, господин лейтенант. Знаю, это нелегко. Сам пережил такое. В Генуе, перед самой войной. Это был единственный шанс обеспечить девочке безопасность. Удар в сердце, собственной рукой. От любви! Понимаете? От любви!
— Отец, мы только что обручились.
— Да, — подтвердил Майер, — четыре минуты тридцать секунд назад.
— Вы молоды. И не можете знать, что в иных обстоятельствах любовь требует своей смерти. Так-то вот! А теперь марш домой! Ты же насквозь промокла. Моя дочь, — он опять обратился к
Мария… он сказал Мария… как в Генуе… когда оставил меня.
Ей казалось, она вот-вот потеряет сознание, однако она изобразила свою самую прелестную улыбку, благожелательно-ироническую улыбку Мадонны из монастыря Посещения Елисаветы Девой Марией, и сказала:
— Увидимся в ателье. Как обычно, в шесть. Ладно? Ступай вперед!
— Спасибо, дитя мое.
Молча они смотрели, как старый Кац бредет меж деревьев. Затем Макс попытался снова взять Марию за руку, но она не позволила.
— Мне очень жаль, я понятия не имела, что пап'a ходил к Фадееву. И можешь себе представить, я до сих пор не знаю, был ли он тогда на «Батавии». — Она засмеялась. Чуточку слишком звонко. — Знаешь, зачем он потащил меня в Геную? Чтобы тетушки, возвращаясь на родину, определили меня в монастырский пансион.
— Хитро закрутил!
— Никто ведь не знал, как будут развиваться события. А потом Гитлер начал войну с Россией, и уже в самом ее начале пап'a определенно почуял, что там нибелунги завязнут. В один прекрасный день он через брата сообщил мне, что вернулся домой. И я поняла: он хочет меня видеть. Вспомнила твою статью, послала billet,рассчитывая, что Губендорф на меня донесет. Как видишь, так и вышло. Твой ответ мать-настоятельница выудила из почты. Тем самым у нее появился предлог отделаться от меня. Дело в том, что старушенция завидовала моим хорошим отношениям с Губендорф.
Макс побледнел.
— Каким таким отношениям? — пролепетал он.
— Было замечательно познакомиться с тобой, — улыбнулась Мария. — Я никогда тебя не забуду. А теперь прошу прощения.
— И это всё?
— Да, всё.
Лейтенант коротко поклонился, весьма по-офицерски, забросил за спину планшет и ринулся прочь по вязовой аллее.
На уроках она сидела с отсутствующим видом, на переменках пряталась в нишах. Как обычно, к ней подсаживались поклонники, но Мария приглашений не принимала, от помощи с уроками отказывалась и наплевала на все экзамены. Едва зазвонил звонок, помчалась домой — и немедля устроила себе горяченную ванну! Можно ошпариться? И ладно, пусть, ведь только боль помогает выдержать горе. Горе? О нет, волнение. Ожидание! Она выскочила из ванной, побежала к телефону, попросила соединить ее с городской комендатурой и раздетая, мокрая, дрожащая объявила, что хочет служить медсестрой в Красном Кресте, ведь эшелоны привозят в страну детей, которых нужно дезинсектировать, а потом опекать в лагерях. Она чувствовала себя избранницей. Какое ей дело до школы? Да никакого! Все ее мысли были о детях, об их голодных глазах, стриженных наголо головах, подбитых гвоздями башмаках. Ей страстно хотелось кормить бедных детишек, ласкать, целовать, утешать, и она конечно же знала, кто пробудил этот порыв: возлюбленный! Лейтенант Майер приедет в лагерь с проверкой. Она видела себя сестрой Красного Креста среди стайки малышей, один на руках, шестеро держатся за юбку, — и в мгновение ока уже концерт, заставивший слушателей вскочить с мест, пап'a в первом ряду, разумеется во фраке собственного пошива, артистическая уборная полна цветов, а у входа лимузин с кожаными сиденьями, с шелковыми шторками и с шофером в ливрее, который держал поклонников на расстоянии. Отвезите нас в «Гранд», дорогой Жак! Мария уже не понимала, что чувствует, чего хочет. Всего! В том числе противоположного! Сдать экзамены, стать пианисткой, быть возлюбленной Майера, супругой, матерью, госпожой Майер. Его женой. Хуже всего обстояло за роялем. После встречи в парке пап'a крайне редко бывал доволен ее игрой, придирался к каждому такту, дрессировал и пилил:
— Мадемуазель, ты невнимательна!
Мадемуазель. Она заткнула уши. С недавних пор он все время называл ее мадемуазель.
— Ты поняла, мадемуазель?
— Да, пап'a.
— Тогда убери педаль. Пусть музыка дышит!
Пусть дышит.
— Да, вот так. Хорошо. Очень хорошо. Я понимаю, ты нервничаешь. — Он улыбнулся. — Я тоже. У нас большая цель, у нас двоих, и мы ее достигнем, достанем звезду. Согласна?
— Согласна.