Сорок роз
Шрифт:
Генеральная репетиция — поднять занавес!
Пап'a тоже был ею доволен, как и зеркало, точнее говоря, пап'a был доволен собой — ее костюм великолепно ему удался. Она вошла в ателье словно в святая святых консерватории, сделала легкий книксен и хотела представиться: Мария Кац. Соната Шуберта ля минор…
С ужасом она посмотрела на левую руку. Безымянный палец! Не хочет! Оттопыривается! Господи, какой кошмар! В раздражении она винила мировую войну, и недостаток кальция, и женское уничижение,и даже муху, которая не переставая моталась меж
— Завтра, — сказала она, — все вернется в норму, провал на генеральной, удача на премьере.
Но от пап'a общими фразами не отделаешься.
— Играй, — велел он.
Играть.
— Начинай!
Начинать.
— Расслабься!
Ох! Больно! Палец опух, становился все толще, полено, дубина, чурбак, да какой сильный, растет, набухает, за считанные секунды превосходит размерами все остальное тело. Она холодно произнесла:
— Наверно, у меня воспаление сухожильного влагалища. Надо сделать ромашковую ванночку. Но, честно говоря, дорогой пап'a, я не думаю, что имеет смысл завтра ехать в столицу. Прослушивание перед Фадеевым и Бетховенами не состоится.
— Не состоится, — повторил пап'a.
— Н-да, ничего не попишешь, верно?
Он направился к ней, точно разъяренный лев.
— Думаешь, я получил удовольствие, оставив тебя в Генуе?! Ради тебя я уехал в Африку. Чтобы не навредить тебе. Чтобы твой талант мог развиваться! Из любви!
— Ха-ха! — воскликнула она. — Ты же сам в это не веришь, старый обманщик!
— Ты сказала «обманщик»?
— Ты вообще не садился на пароход.
Он аж задохнулся.
— Не был ты в Африке, ни дня!
— Не был в Африке? — Пап'a недоуменно воззрился на нее. — С чего ты взяла? В Сахаре я был тренером по водному поло.
— Что-что? Тренером по водному поло?! В Сахаре?!!
— В британском пехотном полку, — гордо и вместе с тем обиженно проговорил пап'a. — Арчи Бёрнс, их командир, хотел затолкать меня на кухню. И тогда я предложил старому вояке тренировать его и его парней. Чертовски тяжелая работенка. Роммель [47] все время мешал.
47
Роммель Эрвин (1891–1944) — германский военачальник, генерал-фельдмаршал; с февраля 1941 г. командующий Африканским корпусом.
— Ну-ну, Роммель…
— Однако, несмотря на все препятствия, я продолжал тренировки. Кстати, успешно. Арчи со своими парнями выиграл чемпионат корпуса.
— Неужто правда?!
— А то! Чистая правда. Даже Монти с похвалой отозвался о моей тренерской работе.
— Кто?!
— Ну, этот, с тростью под мышкой. Всегда на бегу. Монтгомери. [48] Дальше-то еще пуще было! По давнему полковому обычаю после победы в чемпионате ребята бросили меня в воду — гип-гип-ура! Небезопасная затея. Я едва не утонул.
48
Монтгомери
— Вполне возможно, — заметила Луиза. Скрестив руки на груди, экономка стояла в дверях и с усмешкой прислушивалась к перепалке. — Он же еврей, — добавила она, — а евреи плавать не умеют. Боятся, вдруг воду благословили, и она подействует как крещение. Марихен, ну-ка, соберись и сыграй как следует!
Она повиновалась. Кошмар. Тренер у окна вцепился зубами в тапок, а посреди Анданте свистел так долго, что в итоге, посинев лицом, с трудом переводя дух, обвис в кресле.
— Прекрати, — прохрипел он, — прекрати, это бессмысленно…
Наутро она поездом отправилась в столицу, где на перроне ее ждал Майер. Они холодно поздоровались.
— Я провожу тебя в пансион, — сказал Макс.
— Очень мило с твоей стороны.
— Когда экзамен?
— Завтра утром.
— Утром — понятие растяжимое.
— В восемь, — уточнила она.
— Как насчет пивка?
— На прощание?
— Да.
— Ладно.
Они пошли в пансион.
Выпили пива.
— Как ты узнал, когда я приеду?
— Луиза прислала мне телеграмму.
— Ах вот как.
— Да.
— Прощай, Макс.
— Прощай, Мария.
— Это всё?
Минувшей весной, гуляя в лугах, они обнаружили в своих биографиях множество параллелей, подспудных связей, пересечений, аналогий. Сейчас оба находились в комнате столичного пансиона, время шло к полуночи, завтра вступительный экзамен, а они, не в силах оторваться друг от друга, называли свои отличия. Макс — блондин, Мария — брюнетка. Она из обеспеченной семьи, он — выходец из простого народа. Он вырос в горах, она — на равнине. Он признался, что в поезде всегда сидит лицом по направлению движения, устремив взгляд вперед, то бишь в будущее, она же как раз наоборот, предпочитала сидеть спиной к движению, глядя, как пейзаж скользит в прошлое.
— В поезде нам не придется спорить из-за места, — заметил Макс.
— Да, — кивнула она. — Мы можем без помех путешествовать сообща.
Он стоял, прислонясь к дверному косяку, она сидела на кровати. Она улыбалась, он нет.
— Мне пора идти, — сказал он.
— Не уходи! — воскликнула она.
— Ты обратила внимание на впадину в подушке? — спросил он. — Когда постель застилают, во взбитой подушке ребром ладони делают вмятину.
— Получается вроде как открытая книга!
— Эта впадина, — пояснил Макс, — символизирует женское лоно. Такой знак встречается повсюду, в том числе на хлебе, поэтому возникает вопрос, как лишенный впадин хлеб для тостов, который приобрел всемирную популярность благодаря маршу союзников, влияет на плодовитость.
— Макс, — воскликнула она, — чего ты только не знаешь! Отвернись, я хочу раздеться.
Он послушно отвернулся к двери.
— Мог бы хоть словечко сказать о моем костюме, — укорила она. — Черно-белый, под стать клавишам рояля.