Сорок роз
Шрифт:
На последнем собрании Макс вышиб со сцены старое правление (в свое время оборудовавшее прачечную у нас в подвале).
Я люблю Макса, конечно же люблю. Он деликатный, чуткий муж, избавил меня от страха перед городком — будь у нас дети, мы бы могли без опаски ходить по улицам. Только вот при всем старании зачать ребенка нам не удается. Макс твердит, что все дело в моем внутреннем противодействии.
В тот же день, вечером.
Лежала на канапе, глазела в потолок, слушала музыку. Семь раз подряд увертюру к „Лоэнгрину“. Воодушевляет меня не Вагнер, а повторение. Тогда
«7 ноября.
Почему меня тянет в ателье? Что я там ищу?
В полдень Макс звонил барону. Котлован надо прикрыть — он привлекает сотни чаек. Их вопли просто невыносимый кошмар. В том числе и для Луизы. Получил ли брат мое приглашение?»
«10 ноября.
Чаепитие с бароном. Совместная прогулка (чуть не написала: в парк!) к котловану. Внизу живой ковер — сплошные птицы. Как на моих птицефабриках, заметил барон.
Из книжного ковчега по-прежнему ответа нет».
«Воскресенье, первое из предрождественских.
Со вчерашнего дня идет снег.
Конечно, я знаю, что менора, которую я достала с чердака и поставила на буфет, должна напоминать о разрушении Иерусалимского храма… но мне кажется, ты, дорогой пап'a, не возражаешь, что я использую твой подсвечник как предрождественский декор.
Вчера кино, потом яхт-клуб.
Все дамы были у ног Майера, в том числе и Мюллерша. Под конец я осталась в баре наедине с Оскаром, болтала всякий вздор про мировой дух. Черт, выходит, ты социалистка! — одобрительно заметил он.
`A propos [64] о диалектическом процессе: ту, что живет внутри, я окрестила Звездной Марией, ту, что вовне, — Марией Зеркальной».
64
Кстати (фр.).
Снова Рождество, снова брат
— Счастливого Рождества! — весело воскликнула Мария, радушно встречая брата.
После операции он очков не носил, только монокль в левом глазу. Поскольку же похудел, шея легко помещалась в тесном вороте, и Мария вдруг словно бы поняла, отчего он стал священником: из-за костюма! Острие ножниц, проткнувшее горло деду, Шелковому Кацу, нипочем не пробьет стоячий ворот сутаны.
— Мария, — сказал брат, — ты чудесно выглядишь. Когда они вырубили аллею?
Не дожидаясь ответа, он в своих туфлях с пряжками процокал по до блеска натертому паркету в гостиную, сел на канапе, полюбовался елкой и, по обыкновению, позволил Луизе ухаживать за собой. Она забрала у него шляпу, отнесла багаж наверх, в его комнату, где до сих пор стоял маленький алтарь, с кубком и дарохранительницей, а в шкафу лежали матроска и круглая шапочка с синими лентами. Макс, который счел за благо деловито хохотнуть, смешал шурину мартини.
— Изумительный напиток. Поздравляю! Откуда рецепт?
— Из яхт-клуба, — объяснил Макс. Рядом со старосветским капитаном ковчега он выглядел на удивление современно, чуть ли не по-американски, будто вышел из кадра голливудского фильма.
— Это вообще не дом, — вырвалось у нее.
— А что же?
Домзолей, хотелось ей сказать, но бой часов Святого Освальда пресек эту попытку. Макс беспомощно усмехнулся; он чувствовал себя неловко, меж тем как она с терпеливой улыбкой ждала, когда часы в гостиной перестанут шипеть. Наконец послышалось натужное пыхтение, потом дребезжание, и — дон! дон! дон! — в кацевском доме тоже сравнялось двенадцать, двенадцать часов дня, когда при жизни маман садились обедать. Поначалу все шло вполне благополучно. Макс рассказывал о своих политических успехах и признался шурину, что намерен как можно скорее выйти на национальную арену. При этом он обоснованно рассчитывает на поддержку человека, с которым знаком уже много лет, и, само собой, ему, Майеру, только на руку, что его друг и покровитель слывет во внутрипартийных кругах серым кардиналом.
— Ах, — воскликнул брат, — он случайно не лысый, этот кардинал?
Мария решила, что лучше обойтись без упоминания имени, и спросила, над чем брат сейчас работает.
— Над Августином, — ответил он.
— О, как интересно! — Она положила ладонь ему на рукав, спросила: — Ты согласен с неким Феши?
Чтобы изучить этикетку, брат вооружился моноклем, проверил год, одобрил: пить можно! — потом сказал:
— Августин, милая сестренка, не какой-нибудь нищий шпильман со скрипкой, проснувшийся после попойки в чумном рву, но Отец Церкви, которому удалось постичь сущность времени. Помнишь мой последний рождественский визит? Давным-давно. С чашкой кофе ты стояла у окна, оттопырив мизинчик, мы с пап'a позавтракали, он смотрел в газету, я — в молитвенник, и, возможно, ты еще не забыла, о чем мы говорили. О Боге. О существовании Бога. Бог, сказал я, есть истинное бытие. Правда, мы, люди, не способны его постичь. Почему так обстоит, я и попытался объяснить через Августина. Точнее, через его понятие времени. Еще точнее: через отсутствующее настоящее. Возможно, звучит слегка безумно, но, по-моему, Августин попал в самую точку: для нас, для людей, настоящего времени не существует.
— Вот как, неужели?
— Мы живем либо в прошлом, либо в будущем. Либо опаздываем, либо опережаем. Либо занимаемся благоухающим жарким, которое вот-вот подадут, либо предаемся воспоминаниям о давно минувшем.
— Это не жаркое, — вставила Мария.
— А что? Цыпленок? — заинтересовался Макс.
Брат сурово зыркнул на него и продолжил:
— Мы думаем, мы размышляем. У нас есть желания и воспоминания. Иными словами, в hic et пипс,в Здесь и Сейчас, мы не бываем никогда. Сейчас проскакивает мимо. Сейчас-сейчас-сейчас. Солдаты на фронте однозначно это подтвердили. В миг ранения они не чувствовали ничего. Однако же там, в нулевой точке нашего времени, есть бытие Бога, Его вечность. Да, Бог есть,Он существует, только мы не способны уловить Его, как и мимолетное Сейчас. Почему на буфете стоит менора, моя дорогая? Ты разве нам изменила?
— Нет-нет.
— Ходила вчера к рождественской мессе?
— Твоя сестра, — пришел на помощь Макс, — была немного простужена. И я упросил ее остаться дома.
— Ах вот как, — обронил брат.
Луиза внесла жареных пулярок, Макс их порезал, Мария разложила ножки по тарелкам. Когда Луиза удалилась, брат промокнул уголки губ дамастовой салфеткой и сказал:
— Трогательно с твоей стороны подать старое бордо. Помнишь? Мы с тобой встречали Рождество в библиотеке маман — пили бордо твоего года рождения. Я тогда предложил отправить тебя в безопасное место.