Сорок утренников (сборник)

Коноплин Александр Викторович

Дудахин, по своему обыкновению, хмыкнул, покрутил головой и пошел за Верховским в соседний овраг, где горели костры и куда, вопреки воле командиров, просачивались желающие просушить портянки.

Часам к четырем прибыла артиллерия. Двенадцать упряжек на полном скаку вымахнули из-за бугра, развернулись. По ним с запоздалой поспешностью ударили минометы, но упряжки, освобожденные от тяжести, уже мчались под гору, разбрызгивая колесами жидкую грязь. Сорокапятки на руках вынесли на огневую, замаскировали.

Пока на левом фланге мины вспахивали землю, на правом, возле заросшего вереском оврага, появился дивизион среднего калибра.

Пушек Мухин не видел — их заслоняли вересковые заросли, — но крики артиллеристов слушала вся стрелковая рота.

В сумерках пришли разведчики во главе с лейтенантом Савичем. Его длинная фигура, перепоясанная ремнями портупеи, словно нарочно демаскируя новую огневую, маячила возле батарей. Только когда по нему начали стрелять, Савич спустился в окоп.

— Пойти разве к богам войны, табачком разжиться? — вопросительно глядя на Мухина, спросил Дудахин.

Вернулся он удивительно скоро: у самого оврага его задержали разведчики Савича. Убедившись, что — свой, повернули лицом в обратную сторону и дали легкого пинка под зад… Странно, но это не только не возмутило помкомвзвода, но даже как будто развеселило.

— Ох, и дадим же мы теперь немчуре жару! — хохоча, говорил он, и его плутовские глаза выдавали неизвестную другим тайну.

Не прошло и часа, как по дивизиону ударили орудия и минометы. Пехота с беспокойством следила за артналетом. К счастью, он скоро кончился. Дивизион не отвечал, и немцы понемногу успокоились.

— Снаряды берегут, — уверенно определил Булыгин. Дудахин снова рассмеялся.

До наступления темноты гитлеровцы еще несколько раз принимались обстреливать новую огневую, но дивизион и тут не сделал ни единого выстрела.

Словно сговорившись с пушкарями, молчала и рота Охрименко. В траншеях спали, сушились у крохотных камельков. С уходящим днем их демаскирующий огонь становился все заметней. На него набрасывались карающие десницы взводных и отделенных, но озябшие руки тянулись к нему и тянулись…

Потушив последнюю из таких теплин, Мухин, сам расстроенный не меньше солдат, направился в свой окоп, намереваясь скоротать там, если придется, и вторую ночь, но его место было уже занято. В единственном сухом уголочке, поджав под себя, ноги, сидела санинструктор Романова. Увидев младшего лейтенанта, помахала зажатым в кулаке сухарем.

— Идите сюда, здесь сухо, — она подвинулась, освободив половину затертой до блеска ватной телогрейки, — угощайтесь. Сухарь, правда, как железный, но у меня кипяток есть. Я в него шесть кусков сахару бухнула — люблю сладенькое. — Она засмеялась, не разжимая губ. — А вы теплины гасили? Жалко. — Она содрогнулась, как от озноба, и прижалась боком к младшему лейтенанту. — Можно? Токо вы не подумайте чего такого! Настыла я, вот и все. В этакой сыри — хуже, чем зимой.

Он кивнул, сел так, чтобы ей было удобней. Ему стало жалко это одинокое, беззащитное существо, больше других страдавшее от невзгод фронтовой жизни. Расстегнув шинель, он одной полой накрыл Зоины плечи. Она притихла, насторожилась, готовая в любой момент дать отпор. Но обычного в таких случаях продолжения не последовало: рука младшего лейтенанта неподвижно лежала на его колене. Зоя успокоилась: вполне возможно, ничего другого он и не хотел…

Думая, что она спит, Мухин не шевелился. А она не спала. Когда в траншее раздался знакомый сердитый окрик, она сказала:

— Гриша разоряется. Вот неугомонный!

Мухина вдруг покоробило от ласкового «Гриша»

и даже от «неугомонный».

— Помкомвзвода выполняет то, что ему положено. А ты его давно знаешь?

— Гришу-то? Так он же наш, тайшетский.

Она вздохнула, поежилась от холода и еще плотнее прижалась к Мухину. Опасения он больше не внушал, наоборот, за каких-то полчаса стал для Зои своим парнем.

— Места наши дальние, глухие. До ближней станции, может, триста, а может, и все пятьсот — кто их там мерял. Народ все больше пришлый, лихой — старатели, а то и просто босота. Только мы да Дудахин из коренных-то. Мы в рудничном поселке жили, а оне — на заимке. Иван-то Егорыч охотой промышлял и Гриньку с малолетства к этому приучал. Вы у него на грудях шрам видели? Белый такой, в два пальца толщины… Увидите, скажет, немец отметил. А вы не верьте. Брехня это. Не немцем он меченый— медведем! Гринька-то и в госпиталях николи не лежал, везучий он. Я — мене его на фронте, а и то уже два раза штопали.

— Странно, что он не говорит правды, — удивился Мухин, — по-моему, повстречаться с медведем куда страшнее, чем с немцем.

— Скажете тоже! — Зоя шутливо хлопнула его по руке. — Медведь — это так, зверюшка лесная. Его у нас хозяином зовут, и как скотину режут — зарок в тайгу относят.

— Какой зарок?

— Ну, там, требуху али кости, которы собакам не разгрызть.

— Зачем это?

— Хозяина задобрить, чтобы он наших баб, которы по малину ходят, не трогал. Вообще-то, это все старики выдумляют, молодежь не верит, а я так думаю, зря. Медведя не чепай — он тебя не тронет. Не то что эти… — она покосилась на молчаливые каменные стены, зябко повела плечами. — Боюс я их. Вот ничего им плохого не сделала, а боюс.

— Как же не сделала! Ты воюешь против них.

Она усмехнулась.

— Нашли вояку. Мое дело не убивать, а вылечивать. Трусиха я, ужасть, какая трусиха. Как в наступление идти — ноги-руки дрожать начинают. Командир роты говорит, привыкнешь, а я вот не могу. Они мне и ночью снятся, паразиты этакие! Все, как один, рукастые, носастые, рыжие — я носастых больно не люблю. И щербатые. Все, как один.

— Почему именно щербатые? — рассеянно слушая, спросил Мухин. Зоя задумалась.

— Сама не знаю. Может, вот отчего: у нас на руднике был один старатель — Щербой звали У него, правда, двух передних зубов не хватало. И нос крючком, длинный-предлинный. Работал, как все, после смены али по праздникам выпивал — тоже как все, а потом взял да человека и убил! Может, металл не поделили, может еще отчего, а токо убил. Судить его хотели и уж в кутузку заперли, а парни ночью замок сломали, Щербу увели в тайгу да там и повесили. А в поселке думали — сбежал. Погоню учинили… А соседка Черепанова пошла корову искать в лес и увидала… Мы тоже бегали глядеть. Столь годов прошло, а я, как сейчас, вижу его патлы рыжие, нос длиннючий, синий и язык, зубами прикушенный… Ну вот, обратно страх накатывает!

Она прижалась к Мухину — теперь уже не от холода — и он, сам не понимая, как это получилось, обнял ее, диковатую, некрасивую, похожую на драчливого воробья, а на самом деле такую же беззащитную, как и все девушки на войне.

Помолчав, она высвободила руку и пальцем дотронулась до его щеки.

— Надо же! Еще и не брился ни разу!

Мухин покраснел.

— Нет, почему же? Брился, конечно. Один раз…

Они долго молчали. Потом Зоя спросила:

— Чо молчите-то? Сказали бы чего.