Сорока на виселице
Шрифт:
– То есть за всеми туристами присматривают егеря в маскхалатах? – разочарованно спросила Мария.
– На опасных направлениях – да, – признался я. – Не егеря, скорее проводники. В горах, в пустынях, в тундре. На ледниках. В непредсказуемых местах, одним словом. В Антарктиде.
В Антарктиде четвертая станция.
– Так, значит… – Мария определенно сердилась. – Вот мы в позапрошлом году с друзьями сплавлялись по Мараньону… За нами, получается, наблюдали?
– Однозначно, – заверил я. – Амазония – зона повышенного риска, там постоянно разливы, наводнения, ураганы. Аллигаторы опять
– Местные…
– У них там подводные лодки, – сказал я.
– Какая гадость, у них еще и подводные лодки…
– Это для блага, – сказал я.
– Ну-ну…
Мария хмыкнула и стала шагать по коридору быстрее.
Похоже, она все-таки рассердилась. Но это ведь не я выдумал наблюдение за туристами, это давняя практика. Проще наблюдать, чем вылавливать бестолковых трапперов по окрестностям. Или доставать из болот и распадков.
– Так что же случилось потом? – поинтересовался я. – В конце двадцать первого века? Почему люди стали снова сочинять письма?
Мария не ответила, шагала. Тогда я спросил другое.
– Когда вы сплавлялись по Мараньону, москиты вас кусали?
– А что?
– Кусали? – повторил я вопрос.
– Кажется, нет… Не сезон был для москитов…
– Для москитов всегда сезон, – заверил я. – Москиты, они… всесезонные, хоть зимой, хоть летом, круглогодично.
Метров пятьдесят коридора Мария размышляла. Как вести себя дальше. И я.
– Только не говори, что ты тоже работал в Амазонии.
Я объяснил, что в Амазонии я не работал, я на Путоране, повторил, что в Южной Америке свои спасатели, там надо специфику знать. Но если не было москитов, то, значит, за группой присматривал сердобольный проводник.
– Сердобольный проводник… – хмыкнула Мария.
– Да…
Дело в том, что в спасательном деле много десятилетий борются две группы: одна считает, что комаров, москитов, мошку, слепней и прочий гнус следует обязательно отключать, делать отдых туристов комфортным, противники этого подхода полагают, что в секторе рекреации не стоит создавать искусственные условия – модифицировать погоду, отгонять хищников, отпугивать змей и насекомых, турист должен получать то, к чему он стремится, ягуар так ягуар.
– Никогда такого бреда не слышала, – сказала она. – Это все правда?
– Да. Это принципиальные вопросы, спасательное дело – настоящая наука, в ней немало тонкостей…
Мария рассмеялась. Тогда я сделал вид, что и сам слегка рассердился, но она не заметила.
– Тонкости, значит… Ну так и скольких ты спас? Не от комаров, а по-настоящему?
– Четверых, – ответил я. – Почему люди снова стали писать письма?
Мы прошагали, наверное, полкилометра, а признаков Объема не наблюдалось, продолжался коридор, глухой, без входов, ответвлений и поворотов, лишь стало чуть прохладнее.
– «Лисий смех», – ответила Мария. – Модули связи стали имплантировать в затылочную кость, это было весьма удобно, человек находился на связи круглосуточно… Однако оказалось, что оставаться в постоянной доступности весьма травматично для психики, развиваются неврозы, синдром деперсонализации… Берлинская аномалия, не помнишь?
Я не помнил.
– Массовая вспышка «лисьего смеха» в Берлине. Более двухсот тысяч человек практически в один день забыли, как их зовут и чем они занимаются. Треть из них описывала свое состояние как некую «улыбку лисы», половина рассказывала, что могут осязать и видеть радиоволны и что эти ощущения весьма болезненны, неприятны. Аномалия начала расширяться, перебросилась во Францию, введенным карантином сдержать распространение не удалось…
Берлинский инцидент закончился массовыми истериями и многолетними вспышками причудливых фобий и, как итог, повальным отказом сначала от коммуникационных имплантов, а затем и от бытовой эфирной связи. Оживились неолуддиты, трансгуманисты загрустили, вновь развернулась дискуссия о пределах технологической необходимости. Пока длились эти споры, ожило письмо…
Моя бабушка писала чудесные письма. Я летал к ней каждую неделю, но очень часто не заставал дома, у бабушки было слишком много дел. Зато я всегда находил письмо на столе, бабушка писала многостраничные письма на отдельных полосках бумаги вклеивала в них мысли, приходившие ей в голову в процессе сочинения, и казавшиеся ей интересными вырезки из старых газет, загадки, изречения великих, забавные факты, поэтому каждое письмо разворачивалось в настоящий альбом, который можно было листать в разных направлениях. Бабушка умерла, а письма я получал еще два года, бабушка заготовила их впрок, у нее в семье все так делали.
– …Эти ужасные бутылочные головоломки, они в детстве сводили меня с ума…
– Что? – не понял я.
– Я про синхронистов. Стремление к архаике именно в среде синхронистов переходит порой все разумные границы. Зеленые грифельные доски, логарифмические линейки, натуральный мел, восковые свечи, механические авторучки, всего не перечислить! Сонбати собрал крупнейшую коллекцию действующих арифмометров, Дель Рей был известным библиофилом и собственноручно печатал книги, Афанасьев любил виниловые пластинки и проигрыватели, Сойер… Не знаю, возможно, он был адептом ловли бамбуковыми удочками. Или мастером бубнов…
Мастер бубна Алан Сойер. И его сын. И внук, Сойеров было несколько, и все они стучали в бубен много искуснее остальных.
– …Наверное, это происходит потому, что сама синхронная физика недалеко ушла от шаманизма. Поток Юнга, Маниту, Держатель Ключа… Афанасьев, кстати, собирал ключи! А Каттлер – замки…
– А мой отец – блесны.
Коридор сплошной. Ни дверей, ни технических шлюзов, труба. А что за стенами?
Вероятно, актуатор. Во всяком случае, его технические помещения.
– Что?
– Мой отец коллекционирует старые блесны.
– Это… оригинальное увлечение…
Постепенно мы погружались в машину Дель Рея, и мне начинало казаться, что коридор уменьшается в диаметре, смыкается вокруг нас, отсутствие углов успокаивает нервы.
– Мой отец большой знаток блесен.
– Да-да, сейчас редко такое встретишь…
Мария подняла руку и едва не коснулась потолка. А что, если…
– А как там черви Вильямса? – спросил я. – Бесчинствуют? Или осталась еще хоть небольшая надежда?