Сороковые... Роковые
Шрифт:
Пришла баб Маня с улицы, сказала, что дедов друг Лешай до Зомберга пошел. Дед облегченно перекрестился:
– От и хорошо, ён мяне ещё третьего дня обешчал принесть дубовый брус для круга, нияк ведь не подбярем подходяшчее. Леший после комендатуры сразу же зашел к Ефиму, отдал кусок дерева, уже в форме круга. Осталось хорошо зачистить шероховатости шкуркой и можно собирать крупорушку.
Николаич повеселел:
– Ну этак я быстро управлюсь, завтра утречком и приладим на место все.
– Мань, можа..? У хорошай компаньи-от?
Баба поворчала себе под нос, но покопавшись, достала бутылку темного стекла и отлила из неё в баночку, добавила туда кипяченой воды и разлила в три щербатые кружки.
– Ефим, чего это ты свой НЗ решил достать, небось, ещё довоенный?
– А чаго захотелося-то?? Намедни подслухал, як немчура меж собой гутарють - хреновые дела у их под Сталинградом, я, не как яго... а, не ахвиширую, что разбираю почти усе на их собачьем языке, не гаворють - а чисто лають ведь. Так кажуть - Айнкесселюнг, зекс армее, фон Паулюс.
– Окружение, значить, случилось, а за такое не выпить - грех. Ну мужики, давайтя -За Победу!
Леший, посидев немного, пошел до Крутовых. А Ищенко еще часа три занимался с мельничкой, слушая разговорившегося деда. Довоенная настойка на чистом спирту язык хорошо развязывала, крепкая, зараза, получилась.
А у Крутовых Леший, обняв Варю, негромко гудел ей в ухо:
– Ну будя, будя, не горюй, девк, все наладится, вот увидишь!
– Ох, Лавр, может, и наладится, да только...
– Тут, Варюха, мы с тобой бессильны что-то изменить. Одежонку свою покажи-ка мне, придется долго идти, чтобы ноги не застудила в чоботах.
Посмотрел Варины 'дерьмодавы'- опять липучее Игоря слово, крякнул, попыхтел, потом сказал:
– Не, девк, ты в таких далеко не уйдешь, пойду-ка я до Егорши дойду, покумекаем с ним. Василь, ты со мной?
Тот кивнул, старый и малый ушли, а в хату ввалился Гринька, "помогаюшчий посля школы Ефимовне тама прибраться", как-то враз расстроился:
– От, и никаго не остается у Радневе, а ешче столько долго ждать.
– Гринь, ты смотри, не проговорись где, что в сентябре ...
– Не, я Никодимов - у мяне правды не добьесся.
– Что и нам привирал?
– Э, не, своим завсягда усе гаворю як надо.
– Ох, Гриня, как за вас всех душа болит!
– Ты мяне дай слово, честнае-причестнае.
– О чем Гринь?
– А от як у своем годе окажитеся, то до нас на Победу прийдите у слеуюшчем годе!! Не знаю, як случится усе - мяне не станеть, Василя, ешче каго, но Крутовы ...хто будеть жить, все равно вас ждать стануть.
– Гринь, если живы будем
А Варя и пацаны долго сидели в закутке между глухой стеной хаты и печкой. Ефимовна, умотанная за день, уже давно спала, а Варя негромко рассказывала замершим ребятишкам, о том, чаго будет дальше у жизни.
– Гринь, Василек - вы ребятишки умные, если и будете что-то кому-то рассказывать, батьке своему или ещё кому, выдавайте это за сказку, пусть считают вас сочинителями!
Василь кивнул, а Гринька ухмыльнулся:
– От, ты мяне уже почти год знаешь, а усе сомляваешься... чаго-чаго, а приврать-приукарасить я, як дед Никодим... ой, умею.
– Мальчишки мои, славные, вы на самом деле мне сыновьями стали!!
– Ну а як же, не зря Василь тябе мамушкой зовёть! Ён як не слыша, у во всех людЯх дюжеть разбираться стал... Я у яго спрасил як, например, яму Гришка с другого конца дяревни? Ён морщится - значить, дярьмо мужичишка. А в другой раз и впрямь гляжу, идёть Гришка с повязкою. Не думають они совсем что ли, як наши прийдуть... Мамушка, а я чагось удумал... Я ж Ефимовне, ей пра... сочиню сказку, што яё Пашка живой и воюеть, пусть и не поверить, а улыбнется чуток.
И не догадывался хитромудрый Никодимов унук, что яго сказка пока настояшчая быль, жив, жив младшенький Ефимовны - Пашка. Только вместо безусого восторженного пацана теперь это был суровый мужик, рано повзрослевший и совсем не выглядевший на двадцать один год, опытный боец. И ни Пашка, ни его мать, ни Гриня с Василем, никто не мог представить, что осенью этого же, сорок третьего года, пройдет Пашка мимо своих родных мест южнее на шестьдесят километров, и будет рваться его душа в родную Березовку. Но случиться солдатскому счастью - увидеть хоть одним глазком мать в то время, не суждено.
Еще через день, замотанные во всякие одежки -'як немцы под Москвой у сорок первам'- ворчал Гриня, собрались уходить. Ребятишки держались, Варя тоже из последних сил крепилась, долго нацеловывала их, шептала им всякие ласковые слова, твердо обешчала, обязательно - если будут живы - приехать у Бярозовку. Василя просила посадить у дворэ много сирени, она очень любила её. Василек кивал, крепко обнимая её за шею, а Гринька морщился и вздыхал.
– Все, мои хорошие, мы пошли!
Варя с Ищенко побрели у следуюшчую дяревню, да и затерялись где-то у дороге. Поздно ночью встретили их Матвей и Иван-младший у определенном месте. А к утру, уставшие, умотанные, полузамерзшие Варя и Николаич попали в теплую землянку, где их так долго ждали все остальные.
– ВарЮшка, ты совсем как моя Полюшка стала!
– обнял её Сергей.
– Семнадцать лет точно, глянь, и попы нет, - всунулся Игорек, - а какая была женшчина... Ух!! Кровь с молоком. Но шчас и годов-то тебе мало дашь, сыну-то сколь?