Сороковые... Роковые
Шрифт:
Ищенко бурчал, ругался, но Панас был неумолим, стоял как скала:
– Нет, ты мне здесь нужнее, вона думайте с Иваном, Женькою и Севкой, як улучшить и перехитрить этих гадов.
Иван и Николаич частенько сидели вечером с Варей, заставляя её напрягать память о том или ином событии, прочитанном в свое время в книгах про войну.
– Вань, тебе в училище наверняка много чего давали на занятиях.
– Варь,
Опять был, как они окрестили меж собой - позыв, теперь уже Варя ощутила тошноту и сгущающуюся тьму..
– Ребята, похоже нас домой пытаются вернуть, да силенок маловато. Или предупреждают, чтобы были готовы, - при этих словах Игорь и Серега помрачнели.
– Гад, когда сюда попали, никаких желаний не было, кроме одного - быстрее вернуться, - пробурчал Игорь, - а теперь, простите меня, братцы, сердце на разрыв. И домой бы хотелось, и здесь свое самое дорогое оставить...
В Берлине было пасмурно, хмуро, тягостно, Герби не приходилось делать мрачный вид по случаю трехдневного траура в фатерлянде.
У него траур на всю оставшуюся жизнь выпал.
Дядюшка Конрад пытался выяснить причины такого мрачного настроения, но племяш только печально улыбался:
– Алес гут!
Дядя смог вырваться в средине февраля на пару дней в имение, взяв с собой Герберта и верного Руди.
– Герби,давай-ка на лошадках прокатимся!!А то забыл,поди,с какой стороны к лошади подходить?-подначил он племянника.
Герби согласно кивнул, где можно спокойно поговорить, как не в поле, там-то точно прослушки нет, а в имении нет гарантии, что никто не озаботился установить какую-нибудь прослушку - времена такие, самому себе нет доверия.
Когда отъехали на приличное расстояние, остановились посредине поля, пустили лошадей попастись, сами, неспешно прогуливаясь, пошли к реке.
– Мальчик мой, что случилось в этой варварской стране с тобой? Ты не был таким мрачным даже в случае с этой... Элоизой.
Герби помолчал, потом попросил дядю просто выслушать его, не перебивая.
Чем больше говорил Герби, тем сильнее вытягивалось от удивления лицо дядюшки.
Герби же говорил только факты, про сорок третий, про заговор против фюрера в июле сорок четвертого, про окончание войны, про суд в Нюрнберге, про две страны вместо одного Дойчлянда. Дядя прервал его:
– Июль следующего года... фамилии чьи-то знаешь?
– Так, точно Штауффенберг - исполнитель, Вицлебен,
– Так-так, теперь понятны кое какие реверансы вокруг. Как ты скажешь: предупрежден - значит, вооружен?? Хотел бы я пообщаться с твоей фрау Варья. Знаю, знаю, что невозможно. Позволь мой мальчик, мне подумать, твоя информация, это как дубиной по голове...
– Но зато есть время предпринять кой какие шаги на будущее, чтобы не попасть на виселицу, через два с лишним года!
Герберт добавил:
– Хочу с Паулем поговорить, есть у меня одна задумка, с подачи Варьюши,нет, не разведка, не кримимнал - лекарства. Варья сказала, конец двадцатого века, начало того, нового, фармация будет одной из самых богатых отраслей.
– Уверен,что Паулю можно доверять?
– Не во всем, я ему несколько порошков дам, он натура увлекающаяся, заинтересуется. И на основании этих наработает что-то новое - живы останемся, сможем на этом зарабатывать!
– Гут! А истинное положение дел можно будет в сорок пятом сказать, когда русские у ворот будут.
– У него фатер далеко не наивный, он как никто русских знает, а фатер и Пауль очень близки по духу. Карл наверняка сложил два и два... скорее всего, уже все понял. Фрицци проболтался, что Карл собрался назад в фатерлянд - здоровье пошаливает. А я уверен - человек умеет видеть и замечать нюансы.
Дядюшка весь вечер был необычайно молчалив, хмурился, ходил из угла в угол по своему кабинету. Герби же взяв лист ватмана, попытался сделать набросок своей Варьи.
Сначала ничего не получалось, да и рисовал он последний раз году этак в тридцать шестом-седьмом. Потом вспомнил её необычное белье, и как-то незаметно на листке стало появляться изученное им до малейшей складочки тело в красивом белье, а потом и самое любимое лицо, как бы проступило на бумаге.
Как обрадовался Герби, что ему удалось это сделать!
Даже чужой человек, увидев этот набросок, никак бы не связал Герби и эту незнакомку в откровенном и необычном белье, куртизанка-француженка, не иначе... мало ли, у кого какие фантазии.
Герби выбрал из папки несколько давних рисунков и пришпилил кнопками их на стену, расположив рисунок с Варьей так, чтобы он, просыпаясь, видел её и говорил:
– Гутен морген, майне либе!
Конрад нашел время попытать Руди, тот сказал, что Герби выпала огромная любовь, такая, что бывает одна на сто тысяч, а то и на миллион, и что он, Руди, просто отогревался в их нежности и любви.
У Герби появилась возможность встретиться с Пашкой, долго стояли обнявшись, Пауль внимательно вглядывался в своего какого-то не такого друга.