Соседи
Шрифт:
И он, дурак, млел от радости, верил и считал себя счастливым. О, дурак, непроходимый остолоп...
Должно быть, права Симочка, которая так и звала его — дурачок...
И еще Севе вспомнилось. Однажды он приехал на дачу, в Тарасовку, раньше, чем обещал. Как раз в это время проезжал товарный поезд, и потому Симочка не расслышала шагов. Она лежала на диване, на террасе, разговаривала с кем-то по телефону.
Сева услышал:
«И не говори, это такой балласт, от которого не знаешь, как избавиться, что с ним делать...»
Потом она помолчала, очевидно слушая,
«Да, конечно, я человек в достаточной мере изобретательный, но даже я ничего не могу придумать, что делать с этим балластом. Тем более что он всей душой предан...» Она оборвала себя, потому что прошел поезд, стало тихо и, повернув голову, вдруг увидела Севу. Симочкины щеки вспыхнули, казалось, он до сих пор видит этот ярко-розовый, жаркий цвет на ее щеках, на шее, даже белки глаз, и те словно бы стали малиновыми.
«Это ты? — спросила Симочка. — А я тебя не ждала так скоро». И, не говоря ни слова больше, положила трубку.
«С кем это ты?» — спросил Сева.
«Да там, с одной школьной подругой».
Он поверил, он привык ей верить во всем. Спросил шутливо:
«Что же это за балласт?»
Она рассмеялась, вскочила с дивана, прижалась к нему:
«Дурачок ты мой...»
— Думаешь, я что, зла на нее или завидую ей? Или ревную? — спросила Леля. — Вот ни столечки, можешь мне верить. Просто мне тебя жаль и Ренку тоже, как-то обидно за вас обоих и на себя тоже злюсь, ведь если бы не я, ты бы в жизни не узнал бы этой самой твоей хваленой красавицы!
Какой-то мужчина окликнул Севу:
— Шеф, свободен?
— Свободен, — ответил Сева.
— Что, надоело меня слушать? — спросила Леля.
— Считай, что так оно и есть, — ответил Сева и сам удивился, как спокойно, даже равнодушно звучит его голос.
— Ладно, я сойду, — сказала Леля.
Перед тем как выйти из машины, она спросила:
— Не сердишься на меня?
— Нет, — ответил Сева. — Не сержусь.
— Я бы никогда ни за что не сказала бы, — Леля взяла его руку, сжала в своей ладони. — Но мне ужасно жаль и тебя и Рену. Особенно Рену...
— Спасибо, — сказал Сева.
— Поверь, я тебе ничего не наврала, ни слова не прибавила.
— Верю.
Пассажир вошел в машину, по дороге окинув Лелю восхищенным взглядом.
— Может быть, и вы с нами поедете?
Леля не ответила ему, резко хлопнув дверцей машины.
Глава 18. Последняя
Эрна Генриховна не без сожаления призналась Громову:
— Кто во всем этом проиграл, так это мы с тобой. Ты не находишь?
— Нет, — ответил он. — Не нахожу. Чем же мы проиграли?
— Тем, что поспешили вступить в кооператив. Мы бы теперь получили отдельную квартиру совершенно бесплатно...
Он беспечно махнул рукой:
— Есть о чем горевать. Плевать на деньги...
— Как так — плевать?! — удивилась Эрна Генриховна.
Он ответил:
— А вот так, очень просто. Забыть о деньгах, как не было их никогда...
Эрну Генриховну немного удивили,
— Подумаешь, деньги! — продолжал Громов. — А то мы их не заработаем! — Потер ладонью свою наголо обритую голову. — Уверяю тебя, еще как заработаем!
Эрна Генриховна редко хвалила Громова, чтобы не избаловать его вконец. Но в душе не могла не восхищаться им. Ее поражала чисто юношеская его беспечность, неподдельное уменье не высчитывать, не прикидывать и уж, конечно, не жмотничать.
Она знала, он не притворяется, не играет, не старается интересничать. Он такой, какой есть на самом деле. И она сказала со вздохом, невольно признавая его превосходство:
— А мне далеко до тебя...
— Что еще за самобичевание? — возразил Громов. — Вроде бы оно тебе совершенно несвойственно...
За стеклами очков блеснули в улыбке его глаза.
В течение уже многих месяцев в квартире царило, как выражалась Надежда, чемоданное настроение.
Даже придирчивая чистюля Эрна Генриховна, обычно строго требовавшая от соседей соблюдений правил внутреннего распорядка, словно бы позабыла о своем звании ответственной по квартире; что касается всех остальных жильцов, то они, по выражению все той же Надежды, окончательно распустились; забывали накладывать цепочку на входную дверь, небрежно, спустя рукава убирали коридор и кухню, оставляли грязную посуду на столиках в кухне — немыслимое раньше дело, за которое в былое время Эрна Генриховна выговаривала самым сердитым образом; хлопали изо всех сил дверцей лифта, уже решительно не заботясь о его сохранности, все одно здесь уже не жить...
Иные жильцы хотели уехать, но иные ни за что не желали расстаться с центром. Семен Петрович с ужасом признавался жене:
— Можешь себе представить, вдруг запихнут куда-нибудь в Зюзино или Дегунино, как оттуда добираться до редакции? И как добираться вечером после какого-нибудь задания домой, к себе?
— Подожди, — успокаивала его Мария Артемьевна, не приученная унывать, привыкшая всю тяжесть жизни взваливать на свои плечи, оберегая своего хрупкого, «ломкого», как она выражалась, мужа. — Может быть, дадут квартиру где-нибудь в пределах старой Москвы.
Первыми квартиру покинули Громов с Эрной Генриховной: наконец-то дом, в котором они должны были получить свою кооперативную квартиру, был готов и принят по всем существующим правилам.
Переехали они в один день: с завода явились молодые ребята, одного из них Валерик сразу же узнал, как только увидел, — сын Ильи Муромца, которого как-то посвящали в рабочие; вся мебель, все вещи были уже заблаговременно сложены и готовы к отправке, погрузили все это добро на грузовик и уехали.
Валерик прошел по опустевшей, внезапно ставшей чересчур просторной комнате Громовых, поднял с пола деревянную птичку, одну из тех, которые летали вокруг люстры, должно быть, оторвалась и незаметно упала, покрутил ее между пальцами.