Сошедший с рельсов

Сигел Джеймс

Однако доктор Барон не появился. Интерна по пейджеру вызвали в приемный покой. Вернувшись, он сказал, что доктор Барон разрешил отпустить Анну домой.

– Он не приедет?

– Нет необходимости. Я сообщил ему показатели, и он сказал, что все в порядке.

– Я думал, он захочет ее осмотреть.

Интерн пожал плечами: дескать, врачи, что с ними поделаешь?

– Прекрасно, – вздохнул я.

– Могу я перемолвиться с вами словечком? – обратился ко мне интерн.

– Разумеется.

Мы отошли

в другой конец смотровой, где сидел китаец и неотрывно смотрел на свою окровавленную руку.

– Скажите, как у нее со зрением?

– С чем?

– Со зрением.

Понятно, со зрением.

– Нормально. Ей прописали очки для чтения. Предполагается, что она в них работает. – Я задумался и не смог вспомнить, когда в последний раз видел Анну в очках. – А что?

– Там какое-то нарушение, – пожал плечами индиец. – Не ухудшается?

– Не знаю, не замечал. – Я почувствовал в желудке знакомую тяжесть, камень, который даже в такой прекрасной больнице, как Еврейский госпиталь Лонг-Айленда, не сумели бы вырезать.

– Хорошо, – отозвался интерн. Он был перегружен работой, проявлял нетерпение, впрочем, держался по-дружески.

– Мне что-нибудь передать доктору?

– Нет-нет. – Индиец покачал головой. – Просто хотел удостовериться.

Я подписал нужные бумаги, дал свою новую кредитную карточку, после чего нам разрешили покинуть больницу.

Мы шли к оставленной на стоянке машине, наше дыхание смешивалось и оставляло в тихом зимнем воздухе одно общее облако пара. «Черное облако», – подумал я. Кажется, это и есть метафора несчастья.

– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты в последние дни нормально видела?

– Нет, папа, ослепла, – отрезала Анна. У нее увеличился сахар в крови, но это не затронуло присущее ей чувство юмора, сарказм остался на должном уровне.

– Я просто хотел спросить, как у тебя с глазами.

– Все в порядке.

Но по дороге домой она уткнулась в меня носом, как в те дни, когда была совсем малышкой и хотела вздремнуть.

– Помнишь ту историю, папа? – спросила она, когда мы проехали несколько кварталов.

– Какую историю?

– Ту, что ты рассказывал мне, когда я была совсем маленькой. Про пчелу. Ты ее сам придумал.

– Да.

Я сочинил тогда сказку, потому что Анну ужалила пчела. Анна расплакалась. Желая ее успокоить, я сказал, что злая пчела умерла. Но Анна расстроилась сильнее. Она пришла в ужас от того, что пчела умирает, теряя жало, – пусть даже это жало причиняло боль ей самой.

– Расскажи снова, – попросила она.

– Забыл, – солгал я. – А про лошадей не хочешь? Помнишь, как старик отправился искать приключения?

– Нет, хочу про пчелу.

– Ну, Анна, я даже не помню, как она начиналась.

Зато помнила дочь.

– Жила-была маленькая пчелка, которая никак

не могла понять, зачем ей жало, – начала она.

– Да, да… правильно.

– Продолжай.

«Почему дочь хочет именно эту сказку?»

– Она никак не могла понять, зачем ей жало… – подхватил я.

– Потому что… – нетерпеливо подтолкнула меня Анна.

– Потому что видела, что другие пчелы тут же умирают, как только решаются воспользоваться своим жалом.

– Ее подружка… – тормошила меня дочь.

– Ее подружка-пчела, – поправил я, – тетя, дядя Шмель, все они умерли, потому что кого-то ужалили.

– И она сильно горевала, – тихо проговорила Анна.

– Да, горевала, – продолжал я. – Она не могла понять, зачем нужно жало и какой смысл быть пчелой.

– И тогда…

– И тогда стала задавать вопросы зверям в саду.

– В лесу, – на этот раз поправила дочь.

– В лесу. Но никто не мог ей помочь.

– Кроме совы.

– Кроме мудрой совы. Которая сказала: «Вот укусишь и сама все узнаешь».

– И…

– Однажды пчела летала по лесу и увидела павлина. Конечно, она не знала, что это павлин. Она вообще не знала, кто такие павлины. Птица и птица – обычной птичьей наружности, и больше ничего.

– Когда я была маленькой, ты не говорил «и больше ничего», – упрекнула меня Анна.

– Ты выросла. И больше ничего.

– Нет.

– Хорошо. Обычной птичьей наружности. Так решила пчела. А потому села на павлина и задала свой вопрос: «Зачем мне жало?»

– Зачем? – повторила Анна, словно в самом деле хотела узнать ответ. Будто она забыла, и ей не терпелось дослушать сказку до конца.

– "Жужжи отсюда", – ответил ей павлин. И пчела разозлилась.

– И ужалила павлина, – закончила за меня Анна. – Павлин расцвел. Все его перья встали дыбом. Все до единого. И засверкали, как радуга. «Ничего не видела красивее», – подумала глупая пчелка и умерла.

Когда мы свернули на Йель-роуд, я заметил Васкеса. Он неподвижно стоял под фонарем, как часовой.

* * *

Я пронесся мимо него и чуть не залетел на тротуар.

– Папа! – Анна встрепенулась. Встревоженная, наверное, даже напуганная, она вскинула голову и посмотрела в окно.

Каким-то образом я выправил машину и свернул на подъездную дорожку к дому 1823.

– Что случилось? – спросила дочь.

– Ничего. – Самое неискреннее «ничего», которое слетало с уст. Естественно, моих.

Анна оказалась слишком вежливой, чтобы продолжать расспросы после того, как я схватил ее за руку и затащил в дом.

Диана не спала. На кухне благоухало кофе, горел свет, работал телевизор, настроенный на кулинарный канал. Диана ждала, когда возвратятся домой два ее самых любимых в жизни человека.