Сошедший с рельсов
Шрифт:
– "Ти энд ди".
– А зачем туда звонить?
– Зачем? Хотел обсудить наш ролик.
– А почему бы не обсудить его со мной? Я продюсер.
– Я никогда не слышал о музыкальной студии «Ти энд ди», – сообщил я.
– Вы никогда не слышали о музыкальной студии «Ти энд ди»?
– Нет.
– К чему этот разговор! – вздохнул Дэвид. – Вы ведь общались с Томом?
– В каком смысле?
– Послушайте, какую вы хотите музыку? Скажите мне, и все дела.
– Я бы предпочел переговорить с исполнителем.
– Зачем?
– Чтобы непосредственно передать мои
– Превосходно.
– Что «превосходно»?
– Можете передавать свои ощущения непосредственно.
– Так дайте мне номер.
Новый вздох, который ясно показал, что моему собеседнику приходится иметь дело с идиотом, полным и законченным придурком.
– Я вам перезвоню, – сказал Дэвид.
Я хотел спросить, для чего перезванивать, если все, что я прошу, – это телефон музыкальной студии. И почему он обращается со мной так, будто я умственно ущербный. Хотел напомнить, что в функции продюсера входит любое обеспечение, в том числе таким пустяком, как телефонный номер организации, нужной режиссеру.
Но Дэвид уже дал отбой.
И тогда я услышал в ухе знакомый шепоток: «Ну, так что ты, гм… собираешься делать, Чарлз?» И понял, что в самом деле немного повредился умом, если так медленно шевелю мозгами.
Музыкальная студия «Ти энд ди».
Том и Дэвид.
Музыкальная студия Тома и Дэвида.
Ну конечно! Как я сразу не понял?
Я шел за Уинстоном пять или шесть кварталов при минусовой температуре.
Уинстон курил сигарету. Уинстон пялился на витрину до пресноты джулианизированного [23] магазина видеофильмов, где некогда плакаты с тремя иксами сулили восторг плоти, а теперь плакаты кунг-фу обещали размазать ту же плоть по стенке. Уинстон косился на парочку девочек-подростков в мини-юбках и толстых шерстяных гольфах.
23
Мэр Нью-Йорка Р. Джулиани прославился тем, что вел непримиримую борьбу с засильем эротической видеопродукции.
Я не собирался следить за Уинстоном. Я хотел прямо подойти к нему в конце рабочего дня и предложить ударить по пивку. Но не решился.
Одно дело дважды в день позубоскалить с человеком, который приносит корреспонденцию, спросить, кто из бейсболистов-левшей на сегодня лучший, и совсем другое – идти с ним в пивнушку. Я не был уверен, что Уинстон захочет со мной пить.
Впрочем, разве между нами не существовало откровенности? Во всяком случае, с его стороны? Теперь был готов открыться и я. Но именно поэтому у меня не хватило мужества просто так к нему подойти и пригласить на стаканчик пива.
Уинстон дул на руки. Танцевал меж машин на мостовой – едва увернулся от такси, явно рискуя получить увечье. Остановился у продавца соленых крендельков и спросил, сколько стоит.
Я был близок к тому, чтобы его окликнуть. Хотел, чтобы он оглянулся и заметил меня: еще несколько кварталов – и я замерзну до смерти.
Через мостовую располагалась католическая миссия; библейское высказывание
«Совершенно справедливо», – подумал я, вернулся взглядом к Уинстону и – не обнаружил его. Я кинулся к торговцу крендельками и спросил, куда девался последний покупатель.
– Э? – не понял тот.
– Высокий парень, которому вы только что продали кренделек.
– Э?
Продавец был, наверное, ливийцем. Или иранцем.
Или иракцем. Какая разница! Он не понимал по-английски.
– Одна доллар, – сказал он.
Я извинился и пошел прочь. Ничего, поговорю с Уинстоном завтра. А может, передумаю и вообще не стану с ним откровенничать.
Кто-то схватил меня за руку. Я было начал говорить, что мне не нужен кренделек.
– Слушай, Чарлз, – перебил меня Уинстон, – какого дьявола ты за мной следишь?
Сошедший с рельсов. 21
В сочельник я напился.
Всему виной фирменный коктейль моей тещи – яйца, взбитые с двумя третями рома. Прикончив полтора стакана, я позвал Анну:
– Иди к папочке.
Но эта идея ей не понравилась.
– Ты, папочка, назюзюкался.
– Опьянел? – удивилась Диана.
– Ни в коем разе, – возразил я.
Миссис Уильямс обладала пианино, которому было не меньше семидесяти лет. Училась Диана на нем играть до десяти лет, потом взбунтовалась и заявила: «Довольно. Больше никаких „Сердец и душ“». Миссис Уильямс ее так до конца и не простила. В наказание она сама барабанила рождественские песни и заставляла нас подпевать – например, «Внимаем пению ангелов». Ни Диана, ни я не считали себя особенно набожными. Но в окопах атеистов не водится, и я исправно подтягивал «Грешники примирятся с Господом…», словно от этого зависела моя жизнь, хотя и слегка фальшивил благодаря ромовой пене.
– Папа, ты пьяный? – кисло спросила Анна. Она любила пение с бабушкой не больше, чем уколы инсулина.
– Не говори так с отцом, – прервалась на полутакте Диана. Моя защитница и покровительница.
– Я не пьяный, слышите вы обе, – отозвался я. – Хотите пройду по прямой?
Этого явно никто не хотел.
– Долго мы еще будем петь? – тоскливо поинтересовалась Анна.
– "…в Вифлееме…" – вытягивал я, сосредоточив внимание на звезде, украшавшей верхушку елки.
Звезда выцвела от старости. Раньше во время наших песнопений я поднимал Анну на руки, чтобы дочь ее хорошенько рассмотрела. Потускневшая звезда; вовсе даже не звезда, а поделка из папье-маше.
– Прекрасно получилось, – заметила миссис Уильямс, когда мы закончили, и, поскольку никто не ответил, спросила: – Согласны?
– Конечно, – ответил я. – Давайте споем еще.
– Ну, надрался, – обронила дочь.
– Что это значит? – нахмурился я.
– Это значит, она отказывается, – объяснила жена.
– Так я и подумал, – буркнул я. – Только решил проверить.
– Вам больше никаких коктейлей, – объявила миссис Уильямс.
– Но я люблю коктейли.
– Слишком любите. Кто поведет машину домой?