Сошел с ума
Шрифт:
— Лиза, успокойся, — укоротил девушку Трубецкой. — Ты же видишь, Мишель на этот раз с супругой.
Ночное шоссе с редкими встречными огоньками ложилось под колеса с мягким, восковым хрустом. Скорости не чувствовалось, но стрелка на спидометре стояла на «150». Лиза протянула нам фляжку в бархатном футлярчике. Мы с Полиной сделали по глотку, Трубецкой отказался. Если это было виски, значит, до этого я всю жизнь лакал молоко. Гремучая, с ядовитым запахом жидкость.
— Ты чего налила, — спросил я, — керосину, что ли?
Лиза захихикала. Мы уже въехали в Москву, а Полина не произнесла ни слова. Это меня немного беспокоило.
— Полюшка, как себя чувствуешь?
—
Хотел бы я знать, где теперь мой дом.
Чтобы только не молчать, обратился к Трубецкому:
— Эдуард, как называется эта палка, с которой ты так ловко управляешься?
Трубецкой, вроде бы задремавший, охотно объяснил:
— Название тебе ничего не скажет. Палки бывают трех видов, различаются по длине и по материалу. Эта, из ротанга, моя любимая — в ней двадцать четыре дюйма. Мой первый учитель, филиппинец, называл ее скримой. Драться ею — одно удовольствие.
— И я могу научиться?
— Да, если есть в запасе вторая жизнь.
Я вторично отпил из фляжки. Жидкость уже не показалась такой крепкой. Так — что-то вроде спирта, настоянного на перце. Лиза обронила:
— У вас получится, Михаил Ильич.
— Что — получится?
— Вы будете хорошим учеником.
— Почему так думаешь?
— Вы — живучий.
Полина прикоснулась губами к моему уху.
С Садового Кольца свернули к центру и, попетляв переулками, остановились у кирпичного двухэтажного особняка. Ни одного горящего окна. Железная ограда. Высокий козырек крыльца. Мраморная табличка над входом. Надпись прочитать невозможно, темно. Вообще-то это не похоже на жилой дом, как впоследствии и оказалось. Когда-то здесь был выставочный зал и музей-квартира графа Шереметьева. Теперь дом арендовала фирма с ничего никому не говорящим названием «Трюбикс-корпорейшен».
Водителю, который за всю дорогу не проронил словечка и ни разу не обернулся, Трубецкой коротко бросил:
— Подай чуть вперед и жди, — а нас провел в дом. То есть меня, Полину и Лизавету. Прежде чем отпереть, отключил сигнализацию.
Внутри было прохладно и пахло канцелярскими принадлежностями. Из небольшой прихожей попали в просторную комнату, заставленную бытовой и видеотехникой, в основном упакованной и как бы готовой к отправке в магазин. Тут же стояли два дивана — красный и синий, — несколько столов разной конфигурации и множество стульев с гнутыми спинками. Инородным вкраплением смотрелся платяной шкаф с позолоченными краями — гость из иного мира, возможно, собственность самого Шереметьева.
— Располагайтесь, — пригласил Трубецкой. — Переночуете, а завтра решим, что делать.
Полина опустилась на диван, я — рядом. Тут же почувствовал, как веки отяжелели.
— Все продумал? — спросила Полина у Трубецкого.
— Чего тут думать. Ты же видишь, Аверьяныч, сука, подключил Сырого. Будет мясорубка.
— Эдик, мне нужна дочь.
— Я помню.
Я спросил у Лизы, не забыла ли она в машине фляжку. Нет, пожалуйста, Михаил Ильич. Я приник к спасительному горлышку: лишь бы продержаться, пока они закончат бессмысленный разговор. Уже и так всем ясно, что пора спать.
— Лиза, — строго повелел Трубецкой, — останешься здесь на стреме. Помни: народ нам не простит, если с писателем что-нибудь случится.
Лиза смешливо фыркнула. Молодежь. Для них и ночь не в ночь, лишь бы зубы скалить. Про себя решил: фляжку никому не отдам.
— Обсуждайте ваши проблемы, а я, пожалуй, прилягу.
Полина пододвинулась, Лиза быстро подсунула мне под голову невесть откуда взявшуюся подушку. Как я был им всем благодарен. Какие милые, заботливые, отзывчивые
— Богатырь отправился на покой. Вот пример, достойный подражания. Учись жить, Лизок.
— Часок посплю, — пробормотал я, извиняясь, и уплыл в мягкую сумеречную глубину.
Пора счастливых преобразований произвела какие-то необратимые изменения в психике самых нормальных людей. Криминальная зона, в которой мы все очутились, сбросив иго коммунизма, живет по своим законам, жестоким, но строго регламентированным, и большинство наших сограждан хоть и с трудом, но потихоньку начали к ним приспосабливаться (иначе как выжить) и вскоре приняли новую, уголовную псевдореальность как бы за единственно возможную среду обитания. То, что эта среда была искусственной, вымороченной, и то, что в ней нарушены все издревле незыблемые моральные нормы человеческого бытования, никого уже вроде бы не смущало. Задремал, погрузился в анабиоз инстинкт самосохранения некогда могучей великой нации.
Если бы еще несколько лет назад кто-то сказал, что я могу попасть в ситуацию, подобную той, в которой очутился, я бы лишь усмехнулся, как дурной шутке, и уверенно ответил, что такого не может быть. Но сейчас я вовсе не задумывался над тем, что все происходящее со мной нелепо, дико, противоестественно, отнюдь нет, напротив, воспринимал обрушившиеся на голову напасти примерно так, как человек, отправившийся на прогулку без зонта, встречает внезапный ливень. Он поспешно ищет укрытия, а не философствует о том, что неоткуда взяться дождю посреди ясного дня. Разница лишь в том, что незадачливому путнику грозит насморк, а мне — утрата близких и пуля в грудь, но это не принципиально.
Проснувшись среди ночи, я погладил теплый бок Полины, и она сразу отозвалась:
— Что тебе, милый?
— Спросить хочу.
— Может быть, немного поспим? До рассвета еще далеко.
Но я уже выспался и был полон энергии.
— Давай поговорим, после поспим.
Полина зажгла ночник, осветивший призрачным облаком странную комнату-склад: компьютеры, телевизоры, стиральные машины, лес стульев, а также свернувшуюся калачиком девушку Лизу на соседнем диване.
— Погаси, — попросил я. — Лучше в темноте.
— Как скажешь, милый.
Я хотел знать, что они собираются делать. Надоело быть игрушкой в чужих руках, хотя бы таких нежных, искусных, как руки Полины. Тем более что на карту была поставлена не только моя жизнь, но и жизнь Катеньки.
— Кто такой этот ваш Сырой?
Сырой, как я и предполагал, оказался плохим человеком. Патологическим типом, хладнокровным убийцей, растлителем малолетних, маньяком, шизоидом, последней сукой, пауком, импотентом, причем все эти убийственные характеристики в устах Полины звучали без всякого осуждения. Для полной объективности она отметила, что одновременно Сырой — образованный человек, интеллектуал, известный в Москве меломан, поклонник Чайковского и Шнитке, меценат, покровитель обездоленных, враг бессмысленного насилия, а также по-самурайски предан Циклопу, который без него шагу не может ступить, чтобы не упасть. Однако, как правило, Сырой из экономических соображений подключается только к тем акциям, где пахнет не рублями, а миллионами и кровью. Для мелких насущных задач вполне хватает команды головорезов, которыми управляет хорошо знакомый мне Федоренко, правда, заступивший на эту должность недавно, после того как занедужил тоже хорошо известный мне Гоша Филимонов.