Сошел с ума
Шрифт:
— Ну вот, — удовлетворенно заметил тот, что со шнурком. — А ты, дурочка, боялась.
Встали, отряхнулись. Душитель бросил шнурок на Зиночкино уснувшее навеки лицо, достал из халата фотоаппарат.
— Ну-ка, парень, перелезь к мадаме.
Я не понял, замешкался. Ребятки, с двух сторон, живо перекинули меня прямо на Зиночку. Теплый, обмякший бугор плоти. Я сполз по ней, словно в прощальной ласке. Душитель щелкнул несколько раз вспышкой, снимал, а его напарник переворачивал меня в разные ракурсы: то усаживал, то укладывал. Проделывал это без всяких усилий, точно во мне уже не осталось веса.
— Вы убили Зиночку? —
— И тебя убьем, браток. Токо попозже… Ну все, отдыхай покуда. Закрылась дверь, исчезли. Я сидел, привалившись к тугому мертвому туловищу. Окликнул:
— Зиночка, слышишь меня?!
Она не ответила. Пить мне больше не хотелось.
— На тебе уже четыре трупа, — подсчитал собеседник, — и сам ты почти труп.
Красивое, жирное, с сочными губами, с блестящими глазами, сутулое, лысоватое существо из парка Юрского периода — это Игнат Семенович Петров, он же Сырой. Мы сидели в обыкновенной комнате с обоями, с серым линолеумом на полу, со столом и тремя стульями. Перед тем как попасть сюда, я уснул мертвым сном подле мертвой Зиночки, а когда проснулся, ее уже не было. Часы остановились, и я не знал, сколько времени. Загорелый смешливый охранник лет тридцати принес тарелку каши и кружку чая с куском хлеба.
— Давай, ешь, батяня!
Пока я жевал, он стоял, прислонившись к стене, и посмеивался.
— Ты чего? — спросил я.
— Да забавно, как ты кашу жрешь.
— Почему?
— Да эту кашу свинья жрать не будет.
— Ничего, мне нравится. Вкусная. Кирзуха. Я такую в армии ел.
— В армии? — парень чуть не подавился смехом. Я сразу понял, что подослали полоумного, но и в своем рассудке не был уверен. Откуда вдруг взялся волчий аппетит, с которым я поглощал сухую, каменистую крупу, сдобренную кусочком то ли масла, то ли тосола, прихлебывал ржавый, несладкий чай.
— Тебя как зовут? — поинтересовался я. Тут уж парня от смеха чуть кондратий не хватил.
— Да тебе-то какая разница, батяня? Ну, Игорем.
— Скажите, пожалуйста, Игорь, где я нахожусь?
Парень, чтобы не рухнуть на пол, ухватился за ручку двери.
— Ну ты юморист! Прав Федорович. Иди, говорит, глянь, какого придурка приволокли.
Забрал пустую тарелку, направился к двери, насмеявшись на неделю вперед.
— Куревом не богаты? — окликнул я. Обернулся, посуровел.
— Не-е, батяня, не положено. Рад бы всей душой, но не положено. Федорыч стружку снимет.
Чуть попозже, через час, два, он же и отвел меня в эту комнату. Спустились по лестнице этажом ниже, в подвал, что ли. Здание старое, сырое, со стен сочится влага. Парень больше не гоготал, сказал даже с каким-то уважением:
— Мой тебе совет, батяня, с Игнатом поменьше юмори. Может не понять.
Сырой мне не представлялся, я сам догадался, что это он. Пересчитав количество трупов, которые на мне висели, он спросил:
— Догадываешься, почему здесь линолеум?
— Для красоты?
— Чтобы кровь легче смывать, дурашка. Ну что, готов побеседовать?
Я давно был готов к любой беседе, чему порукой все мое незамысловатое прошлое. Ему ответ понравился.
— Щебетать тебе недолго осталось. Чтобы не терять времени, давай сразу о главном. Где Трубецкой? Где Полина? В какую щель
Он сидел на стуле задом наперед, обхватив спинку руками, раскорячив ноги. Буравил меня влажным, тусклым, как проклятие, взглядом. Мне как раз не нужно было много времени, чтобы сообразить: от этого человека живым не выскользнуть. Господи, как же точно его прозвали. У него из глаз капала сырая гниль. Но — красив, ярок, подтянут, несмотря на лысину, на сутулость. Хищный, всеядный самец. Внешне — смесь Чикатило и любимца нации правозащитника Ковалева. Щедра русская природа на разнообразие патологических типов.
— Я не знаю, — сказал я.
— Чего не знаешь?
— Сами посудите, откуда мне знать, где они? Посвящать меня было бы крайне глупо с их стороны. Я всего лишь курьер.
— Теперь уже не курьер. Ты просто чей-то плевок. Тебя, Миша, выплюнули и те, и эти. Ты никому больше не нужен. Неужели до сих пор не уяснил?
— А где я?
— Это твой последний приют. Ты уже прибыл. Я не Сидор и не Эдичка, хитрить не стану. Сидора тянет на публичное представление, хочет устроить показательный суд, зачем-то ему это понадобилось, но я против. Таких, как ты, судить бессмысленно. Вони много, а толку чуть. Таких надо сразу давить. Ты куда полез?! В бабу вцепился? Сморчок недоношенный. Куда сунулся со своим телячьим, интеллигентским мычанием? Тут миллионы, крупная игра — и вдруг под ногами такой кусок дерьма. Судить? Нет, Миша, давить, только давить!
— Но прежде чем давить, вы что-то хотите от меня получить?
— Не только хочу, но и получу. Не сомневайся.
Он протолкнул стул себе между ног и оказался стоящим передо мной во весь рост. Я сидел уставясь в пол. Сырой ласково погладил меня по голове, почесал макушку.
— Эх, гундосик, был бы хоть помоложе, а так… Прямо не знаю, с чего начать. На сердечко не жалуешься?
— Нет.
— Ну-ка, давай проверим.
Чуть нагнувшись, захватил мою руку в свою влажную ладонь, потеребил поочередно пальцы, выбрал мизинец и резко вывернул. Сустав хрустнул, как спичка на изломе. Боль, действительно, горячей иглой прошила сердце. Я вскрикнул, дернулся.
— Погоди, не визжи!
Поднял упавший стул, уселся и начал, держа меня за кисть, деловито отсчитывать пульс, сверяясь по своей «сейке». В пустых глазах затеплилось любопытство. Удовлетворенно хмыкнул:
— Ничего, часика два продержишься.
— Чего вы хотите?
— Где Трубецкой?
— Не знаю.
— Он охотится за мной?
— Не знаю.
— Где эта сучка, которая тебя вздрючила?
Его лицо приблизилось вплотную. В глазах уже не просто любопытство, жгучий интерес. От страха, от отчаяния я со всей силы махнул кулаком по поганой морде. Получилось удачно. Вместе со стулом с грохотом Сырой перевернулся на пол, отлетел к стене. Унавозился там, изумленно озираясь. Сфокусировал взгляд на мне.
— Садист вонючий! — сказал я. И тут впервые увидел, что такое улыбка маньяка. Рот растянулся в резиновой гримасе, клыки проступили наружу, как две капельки слюны, уши прижались к черепу, глаза запылали, будто две гнилушки на пне, — и все же эта омерзительная лицевая судорога была не чем иным, как смехом. Соответственный был и звук: что-то вроде алкогольной икоты.
— Козленок лягается, — удивился он. — Забавно.
Кряхтя поднялся, прошелся по комнате. Я замер, втянув голову в плечи.