Соть

Леонов Леонид Максимович

IV

Сузанна так и не нашла отца. Встреченный техник сказал, будто видел, как Ренне направлялся к макарихинскому перелеску. Она выслушала его с гримасой раздражения: он и в самом деле мог отправиться вслед за носилками с убитой девочкой. В том состоянии, которое наступило у него с месяц назад, он способен был на любую из самых неправдоподобных крайностей. Этот добросовестный паровичок с российской узкоколейки оказался вовсе не приспособленным к рельсам новых магистралей, – не только по техническим своим навыкам; отнять у него работу – значило вырвать тот последний колышек, за который он держался в жизни. Он сам понимал это; в характере Ренне объявилась повышенная религиозность в непременном

сочетании с знаменательной мелодией о г е р о е, которая мутила ему разум с начала революции; позже ко всему этому присоединились очень неопределенные отношения с Виссарионом, который уже начинал свою политическую игру на Соти. Свои раздумья обо всем этом Сузанна заключила ироническим недоверием: на что могло быть способно это битое калечное воинство! С величайшим удивлением на себя она испытала жалость к отцу, когда в утреннем разговоре с ним высказала наконец свою точку зрения на сотинскую катастрофу; старик сердито затушил в ней это неокрепшее чувство.

– О каких хозяевах жизни говоришь? Ты, ты хозяйка жизни? Сносишься, и выкинут – это не твое – живешь краденой идеей! Хуфу строил – прах растоптали – мрамор на ступеньки чужих дворцов – туристы с кодаками ходят, – брезгливо кидал он.

Она посмотрела на него с сожалением:

– Да, ты отживаешь свое. Через десять лет к тебе потребуется комментарий!

– Его напишут – не вы! – блеснул он глазами, а через минуту сидел седой и еще более жалкий, закрыв руками лицо.

Дочь ушла, чтоб не возвращаться больше, но вечером к ней позвонила мать.

– Суза, найди отца, – сказала она просто.

– Я занята, не могу сейчас.

– Тебе очень досадно, что он еще жив?.. У него в чемодане была о д н а в е щ ь, теперь ее нет. – Старуха и прежде не доверяла телефону. – Найди отца, Суза!

Это была последняя жертва, на которую решилась Сузанна.

…У оврага горел костер. В стадо из-за непогоды скот не выгоняли; бабы серпами нажинали коровам травы, а коней, стреножив, пускали в ночное; сотинские ночи принадлежали ветрам. Сперва коней отводили мальчишки, но после участившихся конокрадств на Енге с табуном уходили сами мужики; сидя у костра, они сонливо вели бесконечные беседы о непонятном или слушали, как трескуче и пламенно повествует о том же самом огонь. Сузанна проходила мимо; ей показался знакомым облик и еще более – жесты говорившего человека, несвязные обрывки фраз, произносимых с великой силой, донеслись до нее. Она приблизилась по скату оврага, рискуя скатиться вниз по осклизлой траве. Мутный ореол влажности стоял над пламенем, которое пригнетал к земле хаотический напор воздуха. Закутанные в зимние овчины мужики ютились вокруг костра на поленьях. Изредка, когда стихал ветер, из мрака возникали оранжевые и мокрые бока лошадей. Под калошей Сузанны визгнула трава. Небольшой мужичонка, наверно Куземкин, которого таким неузнаваемым делала ночь, пошел посмотреть звук. Сузанна вошла в полевой соснячок и закрыла лицо рукавом. Куземкин всмотрелся в тьму и, сделав кстати все, что ему было потребно, неспешно воротился к огню.

– … и откуда столько воды берется на свете? – сказал он, присаживаясь на свое поленце.

Ему не ответили; беседа продолжалась, и Сузанна поняла, что застала лишь конец ее. Потирая руки в теплом потоке воздуха, полном искр, Виссарион досказал:

– Электричество тоже великая вещь: повернут рычажок, и вы без н и х ни ногой.

– Лукаво задумано, – с удовольствием сказал один, сидевший спиной к Сузанне.

– Они настроят! – шумно вздохнул длинный мужик. – Я даве ящики со станции привозил… и все железо, железо, чистокровное железо, мужички! А тут гвоздь аль подкову Христом-богом выпрашиваешь.

Тут зашевелился еще один, и Сузанна без удивления узнала старого Мокроносова: Виссарион постарался обезопасить себя в отношении слушателей.

– Как построят, так и потечет на нас вонь. Мне

техник сказал… – Кажется, он имел в виду сернистый газ, непременный и неуловимый отход производства. – И пойдет газ, и все им пропитается, реки и сушь. Еще корова-то ест травишку, зато уже молочка ейного пить не станешь! А лошадь просто понюхает, чихнет, выругается человецким словом и прочь пойдет…

– А петухи – те, говорят, запросто с ума сходят! – наспех выдумал Куземкин, вертясь всяко, и все покосились на него с недоверием испуга, да он и сам устрашился выдумки своей.

Виссарион не опровергал ни того, что вянут цветы от газа, ни того, что рыба всплывает п у з и ч к о м вверх; задумчиво шевеля горящее сучье, он лишь направлял течение разговора так, чтоб острием он расположился против Сотьстроя. Тогда, плохо соображая возможные последствия поступка, Сузанна вышла из своего убежища. Застигнутый на месте, Виссарион ниже склонился к огню и молчал.

– Товарищи… я проходила мимо… – Она сбилась, ей стало холодно, никто не смотрел на нее, и только Куземкин шутовски посвистывал себе под нос. – Это все чушь! Попросите управление строительства прислать вам человека, и он расскажет о производстве верней чем этот недоучка. Газы ничем не отразятся на вашем хозяйстве, а щелока, которые обычно спускаются в поду… – она задохнулась от возмущения, – щелока у нас предположено сгущать и сжигать на форсунке как топливо.

– Это, конечно, двойной и обоюдный факт, – равнодушно кинул Мокроносов и зевнул, и тотчас все зазевали кругом. – А мы рази против, девушка? Не, мы душевно за! А только вот: хазы детям нехорошо.

Двусмысленность положения мешала ей говорить слитно.

– Кому поверили!.. строительство уже дало вам новые избы, клуб, школу. Оно даст вам работу на круглый год…

– Такая смешная девушка, – насильственно заулыбался Мокроносов. – В клубе-т не кормят, а насчет музыки – у нас своя есть… как возле сытного стола чешем голодно брюхо!

– Хлеб будет, много хлеба… – Ветер обвил ее дымом и искрами.

– Покеда твой хлеб созреет – жрать его станет некому: перемрем! – исступленно крикнул все тот же длинный мужик. – Во, гляди, сок через глотку текет…

Было смешно уговаривать людей, перед которыми мог безбоязненно раскрываться Виссарион. Все они были из той части Макарихи, которая в отошедшие времена незримо владела округой. Сидели тут двоюродни Алявдины, Иона и Тимофей, подрядчики и конокрадьей красоты старики; Алексей Дедосолов рядком, наплодивший роту сыновей, которых разбросал, как семена, по обе стороны российского окопа – «цепляйтесь, детки!»; курил самодельную трубчонку и кашлял надсадно Шибалкин, знаток советского закона и юла; Лука, отец председателя, который с той памятной ночи не отводил мерклых глаз от Виссариона; Куземкин, которому страшно было снять с себя личину добровольного шута, потому что не было под ней ничего; Мокроносов, в прошлом – владелец ассенизационных обозов, о котором вдоволь сказано; Желудьев, о котором нечего сказать, потому что при всех властях оказался чист, и некоторые другие порывистые, как ветер на Соти, мелкозубые, как мелкослойно северное дерево. Их было не переубедить, как не заставить лес сойти с занятого места; их нужно было или рубить, или ждать, пока обгонит молодая поросль. Теперь все они строго глядели на Сузаннины калошки, и той было так, точно глыба камня лежала у нее на ногах.

– Я приду к вам в конце недели и сделаю доклад. Хотите?

Они украдкой перемигивались, и она нерешительно повернулась уходить. Минуту спустя, сделав знак молчать, Виссарион поспешно захромал за нею; после явного этого поношенья, в котором была и его доля, у Сузанны могло иссякнуть прежнее великодушие. Она почти бежала, не разбирая дороги.

– Слушайте, мне трудно догонять вас… я хромой! – крикнул Виссарион. – Остановитесь, не бойтесь меня…

Она обернулась, оскорбленная еще более этим подозреньем: