Соть

Леонов Леонид Максимович

– Непьющий сам-то? – спросила она потом. – Смотри, всю одежонку на барахолку перетащит!

– Да нет, этого не замечала…

С лестницы Варвара спускалась бегом, как будто Увадьев мог застигнуть ее посреди такого срама. Негодование подхлестнуло ее неутолимую ярость; по мере того как старела, в ней все больше пробуждалась мать. Теперь хотелось бы ей потрогать того невероятного удальца, на которого можно было променять ее Ивана; уж она-то разыскала бы на нем старыми своими глазами такие пороки, каких не усмотрели молодые. «Наверно, этакой хухлик в пенснях. Они, такие-то, пенснястых любят…» Вторая мысль была злее: «Свое к своему котится. Не там искали! Что ей в Иване… он и обнять-то толком не сумеет, по-благородному, чтоб и щекотно, и заманчиво, и

кружева не помять!» Третья вгоняла в крайнее неистовство: «Рыжая… у нас таких в роду не бывало. И щенята все рыжие, в мать, пойдут. Вся природа увадьевская окрасится!» Дома она металась, переставляла вещи, давая выход своему гневному негодованию, пока наконец не разбила новенькой тарелки. Вид черепков, разлетевшихся по полу, не образумил ее; не имея другого под рукой, она схватила свою перину и принялась жечь ее в печке. Кудрявое, барашковое пламя пробежало по слежавшемуся пуху и затихло. Тогда Варвара подкинула щепы, нанесла соломенного хлама со двора, и вот трескучим жаром обдало ее лицо и руки. Вместе с периной сгорало ее прошлое, вся ее углом выдавшаяся судьба, горел муж, горел нэпман Петр Ильич, горели долголетние скитанья по нужде… все горело, а Варвара, подбоченясь, стояла у шестка и злорадно взирала на свое обширное душевное пожарище. По поселку шел густой чад жженого пера, и дежурному пожарному мерещилось, будто где-то в поле, за поселком, палят огромную, на все три тысячи сотьстроевских ртов, курицу. Когда враг обратился в горку хрусткого вонючего пепла, Варвара выгребла его на двор и закрыла заслонку. До самого прихода сына она высидела в ожесточенной неподвижности.

За обедом она ухаживала за ним, почти заискивала. Сын спросил:

– Напроказила чего-нибудь?

– Тарелку разбухала. Больно некрепкие нонче делают. Разорила тебя на полтинничек.

– Ладно, за тобой будет, – усмехнулся сын.

С утра не оставляло его благодушное, поскольку это было ему доступно, настроение; драка с плывунами обещала закончиться успешно. Четвертый шестидюймовый насос, работая с вечера, помог углубиться сразу на целый метр. Теперь Увадьев мог спокойно пробиваться вперед; с тылу его защищали Жеглов и мать.

– Вань… – запинаясь, позвала она минутой позже.

– Слушаю, – оторвался он от газеты.

– Вань, ты в этот… ну, в микроскоп глядел?

– Чего-о? – Он даже отложил газету. – В микроскоп? Доводилось.

– А смотрел… волоконце-то ихнее смотрел аль нет?

– Смотрел, ну?.. зачем тебе?

– Может, нашим-то глазам и вовек того не увидеть, что ихние видят? Она, поди, с детства в него глядела, навыкла…

– Кто это?

– Да инженерша-то твоя!

– Где ты ее видала?

– Где!.. а на улице. Увидала она меня, узнала, повела чай пить…

Увадьев нахмурился:

– Не пугай, Варвара.

– Истинный бог!.. приветливая бабочка. Кушай, говорит, мармелад, а у меня от мармеладу-то, сам знаешь, с души воротит. Уж я вертелась-вертелась… Ну, не хошь, говорит, мармеладу, садись в микроскоп глядеть!.. Да пусти ты меня, Ванька, чего за плечи держишь. Не держи, все равно сбегу! Думаешь, посадил за стол, щами накормил, да и владай Варварой?

– Никуда ты, мать, не сбежишь: поздно тебе. Поздно, попадали твои яблочки…

– А не дразнись: сбегу! – И опять было приятно сыну глядеть на нее, как на огромный мешок, полный спелого и звучного зерна. «Эх, сколько еще в тебе, мать, нерожденных большевиков!» – Я и босая от тебя уйду!

– Куда, старуха, в собес?.. на пятнадцать рублей?

– Посуду в кабаках мыть буду, в сиделки пойду! – Она не докричала до конца, а присела возле и погладила его по руке. – Вань, а Вань…

– Ну, утихомирилась?

– Вань, а ведь она замуж выходит.

Он понял сразу, он схватил ее за руку, и по тому, с какой силой вдавились в нее увадьевские пальцы, она узнала всю меру его влеченья к рыжей девушке.

– За кого же это?

– …Володей называла.

Увадьев промолчал, потом снова взялся за газету: начатая статья не проникала в сознанье. Ему пришел в память давнишний

намек Бураго про недалекую свадьбу на Сотьстрое, и вот с необыкновенной силой потянуло видеть этого умного, всегда недовольного чем-то человека, говорить с ним о разном – о звездах, о небесном возничем, который сбился с дороги, о габарите бумажного зала, о циркуляре, предписывавшем всюду по возможности заменять деревом железо… о всем, исключая Сузанны. Он дождался, пока мать не вышла из комнаты, и почти вырвал трубку из телефонного гнезда:

– Бураго, есть дело.

– Добрый вечер!

– Что вы делаете сейчас?

– По радио передают Грига. Хотите слушать?.. приходите.

– Это что-нибудь военное? – переспросил Увадьев.

– Нет, война – это криг по-немецки, а Григ – это музыка.

– Я приду… погодите одну минуту! – Он выдвинул ящик из-под койки и, не глядя, пошарил в нем рукой. – Я думал, финики оставались, но таковых обнаружить не удалось. Приду так…

Бураго жил не один, а с ним котенок; одно время инженер приручивал сыча с перебитой ногой; оставаясь наедине, он смотрелся в сыча, как в зеркало; тот погиб от табачного дыма. Когда Увадьев вошел, Бураго играл сам с собою в шахматы. Рыжий клубок шерсти мурлыкал в его коленях. Увадьев скинул полушубок у двери, и оттого, что говорить не хотелось, они стали играть в шашки; Увадьев, тугодум, не испытывал склонности к шахматам. Три партии подряд закончились вничью: в простом Увадьев чувствовал себя крепко… В комнате бравурно звучал марш троллей, и, если закрыть глаза, представлялась пасмурная долина, заросшая хлопьями белых, без запаха, еще не описанных в душевной ботанике цветов.

– Это Пер-Гюнт, – важно буркнул Бураго и передвинул шашку, образуя боевой треугольник на правом своем фланге. – Слушайте о мечтателе Пер-Гюнте, Увадьев! Это полезно и вам… – Он высоко приподнял котенка за шею и заглянул ему в сонливые щелки зрачков. – Кошачьи сны, наверно, все об одном. Этакая лужа сливок размером с Каспий и рядом пушистая дама с великолепным хвостом. Ваш ход!

– Ему рано о даме, ему пока о говядине… – сказал Увадьев, повторяя маневр Бураго. – А вы правы… запахло свадьбой. Своим выбором она показала, что есть еще и моложе нас, Бураго.

– Да, у него все благополучно… и мировоззрение его гладко и красиво, почти как романс: второе поколенье, Увадьев! – Так они бранились, обойденные выбором.

Телефонный разговор между ними происходил в начале восьмого, и аппарат действовал исправно, а в восемь на квартиру главного инженера примчался один из плотников и сообщил, что Фаворов много раз кряду вызывал квартиру Бураго, и все попытки его остались безуспешными. На водонасосной произошла неприятность, требовавшая присутствия главного инженера. Партия в шашки так и осталась неоконченной.

В пустой комнате длилось меланхолическое и торжественное повествование о гибели мечтателя Гюнта. Единственным слушателем его был рыжий котенок; выгибая спину, он бродил между раскиданных по полу шашек и недоуменно косился на неплотно притворенную дверь, из-под которой пушисто сочился холод.

…Несчастье произошло на исходе восьмого часа, когда вступала вторая смена. Работа велась в водозаборном колодце, на том именно уровне, откуда начинался подводящий канал в направлении реки. В штольне не было никого, сопели лишь насосы. Дело началось с того, что случайным камнем пробило храповик новой машины – железную фильтровальную сетку на конце заборной трубы. Производитель работ, инженер Фаворов, который и ночевал тут же в водонасосной, даже сквозь сон проверяя на слух мерное журчанье центробегов, первым обнаружил поломку. В пустующую шахту немедленно были спущены люди заменить храповик, и тут-то был обнаружен небольшой прогиб шпунтовой сваи. Прогибы случались и прежде, – для того и существовало плотничье дежурство, чтоб своевременно ставить предохранительные крепи и подкосы. Прогибы не были опасны; вся шахта стояла в распорках, и, может быть, ничего бы не произошло, если бы предыдущая смена не вынула одну из них, в особенности затруднявшую движенья землекопов.