Сотник
Шрифт:
Платов наклонился, взял одну пару, крякнул и натянул их на свои сапоги. Теперь он выглядел приземистым и неуклюжим, его шаги стали тяжелыми, глухо отдавались в тишине сокровищницы. Он зашагал вдоль стеллажей со слитками, его глаза горели каким-то нездоровым, лихорадочным блеском. Он брал в руки золотые кирпичи — не аккуратные гладкие брусочки, какие я видел в будущем, а слегка закругленные, неровные и пористые, — подкидывал их, взвешивал, словно оценивая каждый грамм, и на его лице проступала неприкрытая жадность. Как говорилось в одном фильме: «да ты азартен, Парамоша!» Это было нечто большее, чем просто восхищение богатством — это было наслаждение обладания, хищная радость волка, нашедшего свою добычу.
Я смотрел на него и не мог понять. Зачем эти тапки? Они
— Матвей Иванович, — не удержался я. — А что это за… приспособление на ваших ногах? Для чего оно?
Платов, оторвавшись от созерцания золота, повернулся ко мне. Его улыбка была широкой, но в глазах мелькнула хитринка.
— А ну-ка, Петро, угадай. Коли отгадаешь, отдам тебе вот этот слиток, — Он указал на золотой брусок, лежавший на краю стеллажа. — Весом в три тысячи золотников.
Три тысячи золотников… Я попытался посчитать и сходу не получилось. Золотник — это где-то пять грамм. Три тысячи умножить на 5 и разделить обратно на тысячу… Черт! Двенадцать килограммов? Тринадцать? Мне было трудно перевести это в привычные мне единицы измерения, но я понимал: это огромный кусок золота, целое состояние. Сколько же здесь всего? Это ведь не только богатства хана. Тут похоже и реквизированные в городе у баев сокровища.
Пока я мучительно пытался пересчитать, мой взгляд скользнул по его ногам, по массивным железным тапкам. И вдруг, словно вспышка молнии, пришло озарение.
— Если уронишь слиток, — произнес я медленно, — то сломаешь все кости на стопе. Эти тапки… они защищают ноги.
Платов замер. Его улыбка исчезла. На лице появилось выражение глубокого, почти задумчивого удивления. Он смотрел на меня, не мигая, его глаза сверкали в свете лампы.
— Ишь ты, какой умник! — произнес он, и в его голосе прозвучало нечто, похожее на искреннее восхищение. — Такого Петра бояться надо. Прямо вот так, без утайки, в душу лезет!
Он подошел к указанному слитку, легко поднял его, словно это был обычный булыжник, и протянул мне. Тяжесть золота приятно оттянула руку. Я, конечно, не ожидал, что он так легко отдаст такую ценность. Платов умел удивлять.
— Ну так что, умник? Раз ты такой прозорливый, скажи мне, что же нам теперь со всем этим добром делать? — Атаман обвел рукой сокровищницу, словно это было не ханское богатство, а куча бесполезного хлама. Его взгляд, кажется, померк. — Неужто Александру все отдать? Думаешь, он оценит?
— Вы все-таки поверили бухарским послам? — задал я встречный вопрос, пытаясь отвлечь его от скользкой темы.
Платов тяжело вздохнул.
— Поверил. Ходили слухи в столице. Еще до похода. Что Павла могут того… — Он поднял руку, провел указательным пальцем по горлу, имитируя перерезание. Жест был до того выразительным и страшным, что я почувствовал, как по спине пробежал холодок. — Так что же мне теперь делать, Петро? Посылал нас сюда Павел. А Александр, к бабке не ходи, развернёт обратно. Он известный англофил.
— Не просто развернет, а еще и за самоуправство посадит обратно в Петропавловскую крепость… — ляпнул я не подумав. И увидел, как лицо атамана, до этого освещенное жадностью и авантюризмом, вдруг побледнело, стало почти пепельным. На нем проступили резкие, глубокие морщины. В его глазах отразилась такая тоска и боль, что я невольно сжал слиток крепче.
Платов даже не смотрел на меня, его глаза были устремлены куда-то вдаль, в пустоту.
Наступила звенящая тишина. Только слабый отсвет лампы отбрасывал зловещие тени на его застывшее лицо. Я понял, что совершил непростительную ошибку. Слишком много выдал, слишком близко подобрался к его болевой точке.
Платов медленно повернул голову, его взгляд был тяжелым, словно свинцовым. В нем не было ни гнева, ни страха, только холодная, отстраненная усталость.
— Иди уже, Петро, — произнес он, его голос был глухим и безжизненным. — Тебе поутру выезжать. Выспись.
Глава 6
Длинные казацкие пики царапали небо, алые шлыки на папахах
Вся да не вся. Раненых, больных у нас хватало, и, скрепя сердце, я был вынужден оставить их в Хиве с небольшой охраной. Как и девушек. Не тащить же их в боевой поход! Соединятся с нами, когда все закончится, когда в Бухару прибудет второй эшелон. Сколько слез от Зары, сколько попреков от Марьяны пришлось мне вытерпеть — словами не передать!
В успехе новой экспедиции я не сомневался. Данные разведки, предоставленные Дюжей, не просто обнадеживали — окрыляли! Бухарцы нам не противник, зажрались ребята, погрязли в удовольствиях и в зарабатывании денег. Постоянной армии нет, гвардия эмира смех один — «махрамы», 220 человек, выполняли пажеские функции, а второе подразделение, «касса-бардар», насчитывало 500 человек и занималось охраной эмирского дворца. Вся остальная армия, наукары и кара-чирики — это ополчение, обязанное собираться по призыву эмира со своими лошадьми и оружием. От 30 до 50 тысяч и еще до 15–20 тысяч могли предоставить наместники и правители Самарканда, Худжанда, Каратегина, Гиссара и Истаравшана. Вроде бы много, но, во-первых, поди собери, когда местные беки не горят желанием покидать родные кишлаки, а во-вторых, порядком, организацией там и не пахло. Сброд! Артиллерия? Пять девятифунтовых пушек, две пятифунтовых, восемь трехфунтовых и пять мортир. Пушки держат для славы на площади в сердце столицы, а стрелять из них не умеют — ни в стены, ни в город попасть не могут и считают, что враги одного звука выстрела устрашатся и разбегутся. Единственное, что смущало — это цитадель Бухары, стоявшая на высоком рукотворном холме. Мощное сооружение, такое нахрапом не возьмешь.
— Пора, Зара! — окликнул я девушку, ведущую под уздцы моего коня. Договаривались, что провожает до ворот, до тех самых Пахлаван-Дарваза, створки которых так и не восстановили после нашей хулиганской выходки месячной давности.
Девушка остановилась, понурив голову. Страшно ей оставаться одной. Я наклонился, перевесился в седле и поцеловал ее сквозь скрывающую лицо кисею.
Зара всхлипнула и уткнулась головой в мою ногу. Вдруг другую кто-то тронул. Я распрямился. Марьяна! Стояла скрытая от персиянки моим конем и внимательно, неотрывно на меня смотрела. Потом стянула с головы белый платок, сунула мне под луку седла и убежала.
Что это было? На Дону, я знал, казаки брали с собой белый платок жены, чтобы, когда вернуться, могли у плетня родного куреня покрыть им голову неверной жены со словами "Нет прошлому помина. Позор покрыт моим прощением!' А у терцев как? Я не знал, мог лишь догадываться, что мне пообещали хранить верность.
Вот ведь неугомонная!
— Пора! — повторил я.
Зара отстранилась, дорога открылась. Я тронул коленями коня, и послушный ахалтекинец, гордо переступая тонкими ногами, вынес меня за городские стены Хивы.