Сотня золотых ос

Баюн София

Аби нужно было четко объяснить, кто пострадал и почему. Кто пострадал? Бесси? Да она даже не поняла, что принесла в «Сад». Вот если бы она отправила репорт на Марш — но ведь она не станет. Конечно же не станет.

Анни пострадала? Но тогда нужно объявить всем, что она была в башне. Рассказать о фатальной халатности персонала «Сада», и своей тоже.

Конечно, Рихарда не арестуют и даже не оштрафуют. Он не препятствовал следствию, не покрывал Марш и действительно не знал, зачем приходила Бесси. Но люди с удовольствием выразят свое

неодобрение репортами и снизят его рейтинг, и может быть этого будет достаточно, чтобы он не смог переехать. А люди обязательно узнают.

И эти надписи на стенах — если бы Анни зарезали во сне, карабинеры может и не стали бы браться за дело без высокого приоритета. Но из взрывов, надписей и образа девочки с нарисованными веснушками, который Рихард сам и создал, легко было развернуть совсем другую историю.

Он все сделал правильно.

Лицо в отражающем экране было нездорового желтого оттенка. Рихард больше не видел лицо с плакатов, только полного желчи старика, который не побрезговал огрызнуться на сопляка. Так огрызнулся, что перешиб ему хребет.

А все потому что на таких, как Марш Арто нет управы. Она находит малейшие изъяны в системе и пользуется каждым мимолетным шансом все извратить и испортить. Десятки пациентов ходили на терапию именно в гостиную, стояли у проклятого витража, и ни один даже пальцем его не тронул. Только Марш разбила окно и умудрилась покалечиться.

Он тогда пожалел ее — и что теперь?

Теперь умерла Анни, которая хотела остаться в «Саду» и жаловалась Рихарду, что ей страшно. Умерла не потому что так решил Аби, не заболела и не сорвалась с причальной платформы аэробуса. Умерла, потому что ее убила Марш Арто, которую он когда-то пожалел.

Желтолицый старик в отражении понимающе улыбался Рихарду — да, ты все делаешь правильно. Ты представитель системы, хорошей и совершенной системы, ты получил ее одобрение и полномочия.

Ты можешь исправлять ее ошибки.

И вовсе ты не убийца, приятель, ну что ты. Аби ведь не убийца. Он не может быть убийцей, а ты… ты сейчас как он.

Ну улыбнись же, приятель. Ты ведь не хочешь еще раз пожалеть Марш Арто? И тех, кто ей помогал, их ведь никто не заставлял, они даже безумны не были?

Улыбнись, от тебя ведь никто не требует убивать Бесси, которая тебе так понравилась. Эта девочка правда ни в чем не виновата, а та, одноглазая, злая и сумасшедшая виновата еще как, ну что же ты?

Рихарду померещилась угроза в собственном взгляде. Угроза и нарастающее под ней презрение.

Но он так и не улыбнулся.

…

Марш сидела за столом, на котором больше не было экранов. Перед ней были разложены исписанные листы.

Одно письмо — плохо скрываемое сожаление и пожелание счастья. Доброе письмо, слова цеплялись за бумагу непривычно мягко, а буквы выходили округлыми и словно пристыженными своим горьким смыслом. Марш даже не догадывалась, что у нее хватит светлых слов на целое письмо.

Второе — прикрытая официальными

формулировками ненависть. Это письмо тоже писалось легко, потому что Марш привыкла быть злой, а то, что ей пришлось унижаться — ну что же теперь, не в первый раз. Можно и так, так-так-так.

Желтоватая бумага из записной книжки — Марш почему-то была рада, что настоящая вещь получила под конец своей жизни еще немного историй. Наверняка потом истрепанную обложку с огрызками листов выбросят. Вместе с остальными ее вещами.

— Освальд? — не выдержала она. Мальчишка сидел одетый, в туго зашнурованных ботинках, и мрачно тер нос.

— А?

— Если я… если я все-таки умру — забери мои вещи, хорошо? Те, что на полке. Все остальное барахло пусть жгут.

— Ты же обещала, что мы сейчас не умрем, — пробормотал он, неловко дергая манжеты белой рубашки. Марш нашла мужскую рубашку, кажется, забытую кем-то из любовников. Это было так давно, что она не смогла бы вспомнить ни лица, ни имени мужчины, который ее носил.

— Мы — это такое хорошее слово, Освальд, — фыркнула она. — Как его ни повернешь — со всех сторон хорошее. Мы не умрем, а я умру. Или ты умрешь. Или мы оба останемся живы. А если умрет один из нас, а через десять или пятьдесят лет умрет второй — то это уже не будет «мы» умерли, ну видишь, как здорово?

— Ты умеешь находить правильные слова, — слабо улыбнулся Освальд.

— Рядом со словом «умрем» только одно слово неправильное, — усмехнулась Марш, заворачивая в белый платок серебристый нож с витой рукояткой. — Сейчас мы будем делать то, что делали раньше, и… прошу тебя — не запори мне… акцию.

— А как мы делали раньше?..

— Я буду злой, а ты стой рядом и делай вид, что все понимаешь. И… Освальд…

— Что?

— Верь мне, хорошо? Если ты мне не поверишь — мы, пожалуй, все-таки умрем.

…

Бесси было неспокойно. Как тогда, ночью, когда пришлось идти на балкон — душно и тоскливо. Словно должно случиться что-то плохое. Аби предложил ей эйфорины, но она не захотела пить. От них болела голова.

— Слово дня — реприманд, — неожиданно сообщил он. — Устаревшее название репорта или случайность, неожиданный поворот.

— Почему? — нахмурилась Бесси. — Дурацкое слово, и репорт, и неожиданность.

Аби немного пошуршал бумагой в поисках ответа на риторический вопрос, а потом совсем по-человечески вздохнул.

В этот момент зачирикали датчики над дверью. Бесси вздохнула с Аби в унисон — наверное тем, кто пришел, не хочется видеть ее расстроенной, они зачем-то другим пришли, но она никак не могла заставить себя повеселеть.

На пороге стояла Марш, а за ее спиной ссутулился рыжий Освальд, почему-то с ужасно виноватым видом. Сначала Бесси заметила, объемный черный сверток, который Марш прижимала к груди одной рукой. Потом — что лицо у Марш снова совсем бледное и несчастное, совсем как когда Бесси сказала ей, что Рихард поссорился с Анни из-за камер.