Сотрудник агентства «Континенталь» (Сборник)
Шрифт:
Из округа прибыли прокурор Вернон и шериф Фини со свитой репортеров и фотографов. Они развили бурную исследовательскую деятельность, но в результате добились лишь места на первых страницах всех газет Сан-Франциско и Лос-Анджелеса, чего, собственно, и добивались.
Габриэлу Леггет я перевел в другой номер, посадил в смежной комнате Мики Лайнена и оставил дверь незапертой. Она теперь могла отвечать Вернону, Финн, Ролли и мне. Узнать у нее удалось немного. Она спала, проснулась от грохота и от того, что кровать заходила ходуном,
Ближе к вечеру подъехал Макгрог — эксперт полицейского управления в Сан-Франциско. Исползав паркет и изучив осколки того и обломки сего, он вынес предварительное заключение: бомба была маленькая, из алюминия, с нитроглицерином и фрикционным детонатором — устройство несложное.
— Сработано профессионалом или каким-нибудь любителем? — спросил я.
Макгрог сплюнул табак — он принадлежал к той породе людей, которые жуют сигареты, — и сказал:
— Думаю, что в апельсинах он разбирается, но хорошего материала под рукой не оказалось. Скажу точнее, когда изучу весь этот хлам в лаборатории.
— Часового механизма не было?
— Вроде бы нет.
Из окружного центра вернулся доктор Джордж с новостью — останки Фицстивена все еще дышат. Он так и светился от восторга. Мне пришлось заорать, чтобы до него дошли мои вопросы о Финке и Габриэле. Финк, сказал доктор, вне опасности, а у девушки простуда уже проходит, так что с постели ей можно встать. Я справился об ее нервах, но ему было не до того — не терпелось назад к Фицстивену.
— Хм, да, конечно, — бормотнул он, проскользнув мимо меня к машине. — Покой, отдых, поменьше волнений. — И испарился.
Вечером я ужинал в гостиничном кафе с Верноном и Фини. Оба подозревали, что я рассказал им про бомбу далеко не все, и целый вечер допрашивали, хотя прямо в сокрытии фактов не обвиняли.
После ужина я поднялся в свою новую комнату. Мики лежал с газетой на кровати.
— Пойди поешь, — сказал я. — Что наша детка?
— Встала. Как ты думаешь, у нее все шарики на месте?
— Она что-нибудь выкинула?
— Да нет. Просто в голову лезут мысли.
— Это от голода. Пойди перекуси.
— Слушаюсь, ваше детективное величество, — сказал он и ушел.
В соседней комнате было тихо. Я постоял у дверей, затем постучал.
— Войдите, — раздался голос миссис Херман.
Она сидела у кровати с пяльцами и вышивала на желтоватой тряпке каких-то ярких бабочек. Габриэла Леггет ссутулилась в качалке в другой стороне комнаты, хмуро разглядывая сжатые на коленях руки — сжатые так крепко, что побелели костяшки пальцев и расплющились подушечки. На ней был твидовый костюм, в котором ее похитили, уже очищенный от грязи, но все еще мятый. При моем появлении она даже не подняла головы. У миссис Херман от вымученной улыбки на щеках сдвинулись веснушки.
— Добрый вечер. — Я старался говорить повеселее. — Инвалидов, похоже, у нас поубавилось.
Габриэла не ответила,
— И правда, — воскликнула она с наигранным воодушевлением. — Миссис Коллинсон, раз она встала с постели, больной уже не назовешь… даже немного жаль… хе-хе-хе… такой приятной пациентки у меня никогда не было… наши девушки, когда я стажировалась при клинике, часто говорили: чем приятнее пациентка, тем быстрее она уходит от нас, а всякие зануды живут… я хочу сказать, остаются на наших руках… чуть ли не до скончания века. Помню еще…
Я скорчил физиономию и показал головой на дверь. Слова застряли у нее в горле. Лицо покраснело, потом побледнело. Она бросила вышивку, поднялась и дурацки забормотала:
— Да, да, именно так. Мне надо проверить… ну вы знаете что… Извините, на несколько минут отлучусь.
Она быстро засеменила к двери, боком, словно боялась, что я подкрадусь и наподдам ей коленом.
Когда дверь закрылась, Габриэла подняла глаза и сказала:
— Он умер.
Она не спрашивала, а скорей утверждала, но по сути это был вопрос.
— Нет. — Я сел на стул миссис Херман и вытащил сигареты. — Жив.
— Не умрет? — Голос у нее был все еще хриплым от простуды.
— Врачи считают, выживет, — преувеличил я.
— Но останется… — Вопроса она не докончила. Ее хриплый голос показался мне довольно равнодушным.
— Да, останется полным калекой.
— Еще лучше, — сказала она, обращаясь скорее к самой себе, чем ко мне.
Я улыбнулся. Если я не переоцениваю свои актерские таланты, в моей улыбке было лишь веселое добродушие.
— Хорошо вам смеяться, — сказала она печально. — Но от этого не отшутишься. Не выйдет. Оно существует. И будет всегда. — Она посмотрела себе на руки и прошептала: — Проклятие.
С другой интонацией это слово могло бы показаться мелодраматическим, до смешного манерным. Но она произнесла его как-то машинально, без всяких эмоций, словно по привычке. Я представил, как она лежит в темноте под одеялом и часами шепчет себе это слово, шепчет его своему отражению в зеркале, когда одевается, — и так изо дня в день.
Я поежился и проворчал:
— Бросьте вы. Оттого, что стервозная баба выплеснула на вас свою злобу и ненависть, вовсе не следует…
— Нет, нет. Мачеха выразила словами то, что я чувствовала всегда. Я, правда, не знала, что это в крови у Дейнов, но что у меня в крови — знала. И как не знать? Вон сколько у меня следов вырождения. — Она подошла, приподняла обеими руками кудряшки со лба и висков и повернулась в профиль. — Посмотрите на уши — без мочек, кверху заостряются. У зверей такие уши, а не у людей. — Не опуская волосы, она снова повернулась ко мне лицом. — Теперь посмотрите на лоб — узенький, звериный. А зубы? — Она обнажила белые, острые зубки. — А лицо? — Ее пальцы скользнули вниз по щекам и сошлись под странно узким подбородком.