Сотворение мира.Книга третья

Закруткин Виталий Александрович

Пока Журавлев вызывал конвоира, Максим успел выпить холодный чай. В камере он прилег на нары, с головой укутался в одеяло и мгновенно уснул… Он не знал, что на следующий день к молодому следователю был вызван из другой камеры Петр Бармин, который так же подробно рассказал о себе, а потом по просьбе Журавлева стал говорить о знакомстве с Максимом и о том, что их заставило поехать в Испанию, служить в войсках Франко и встречаться с советским полковником Ермаковым.

Когда Бармина увели, лейтенант Журавлев стал делать пометки в блокноте. То расхаживая по кабинету в глубокой задумчивости, то присаживаясь к столу, он записывал все, что ему предстояло сделать.

В его записках

значилось:

1. Съездить в станицу Кочетовскую, поговорить с людьми, которые знали семью Селищевых.

2. Если в станице остались сослуживцы М. М. Селищева по царской и по белой армии, допросить их.

3. Проверить архивы советского посольства в Польше за 1927 год и узнать у сотрудников посольства тех лет: действительно ли весной 1927 года эмигрант М. М. Селищев просил разрешить ему вернуться на родину.

4. Узнать в Главном разведывательном управлении Красной Армии, работал ли в 1936 году в Париже Тодор Цолов, и, если удастся, связаться с ним.

5. Поговорить с нашими военными советниками, которые были в республиканской Испании.

6. Допросить родственников Селищева, а у его дочери попросить для ознакомления письма отца…

Журавлев долго сидел задумавшись, курил папиросу за папиросой и едва услышал насмешливый голос Колошина:

— От кого это ты дымовую завесу поставил? Начадил так, что задохнуться можно!

Колошин подошел к столу, заглянул в блокнот Журавлева.

— Зря ты, Анатолий, занимаешься всем этим, — раздраженно сказал он. — Целую программу, видишь ли, составил, да еще с поездками, с командировками!

Журавлев вздохнул, закрыл блокнот и спрятал его в сейф.

— Знаешь, Павел Петрович, у меня такое впечатление, что ты обижен, — сказал он. — Это видно по всему.

— Чем? — криво усмехаясь, спросил Колошин. — Тем, что ты пошел жаловаться на меня начальнику и тебе передали это дело?

— Я не жаловался, товарищ Колошин, — сказал Журавлев. — Как член партии, я счел нужным сообщить свое мнение по этому делу.

Язвительная усмешка не сходила с лица Колошина. Он остановился у стола, заговорил, сдерживая злость:

— Жалостливые какие! Еще наплачетесь все: и новый начальник и такие, как ты, Журавлев. Вы оба закрываете глаза на все, что делается вокруг нашей страны: как много у нее врагов. А может быть, старший из этих двоих, Селищев, как раз и расстрелял в девятнадцатом году моего брата Никифора и перед тем раскаленным железным шкворнем звезду на его спине выжег!

Лейтенант Журавлев с грустью слушал своего старшего товарища. Он знал, что Павел Петрович Колошин — человек прямой, был уверен в его порядочности, и ему было жаль, что Колошин не может понять тех требований, которые предъявляются партией. Не только понять не может, но и упорно настаивает на своей правоте, полагая, что непоколебимая твердость и есть единственно необходимое качество чекиста. А Журавлев был убежден в том, что тупая подозрительность, неверие в помощь и поддержку народа лишь помогают подлинным врагам укрыться от карающей руки правосудия…

Обо всем этом думал Анатолий Журавлев, слушая старшего лейтенанта Колошина. Он неторопливо оделся, взял шапку и сказал:

— Извини, пожалуйста, Павел Петрович, мне некогда, меня ждут люди. А что касается твоих взглядов, то ты не прав. Придет время, нас с тобой рассудит будущее. Я уверен в этом и действовать буду так, как велит моя совесть…

Несколько дней Журавлев работал без отдыха. Он поочередно слушал Бармина и Селищева, успел получить из Кочетовской не только протоколы допросов станичников, которые хорошо знали семью Селищевых, но среди опрашиваемых нашлись двое рядовых казаков,

служивших с Селищевым в Гундоровском полку. Они были вместе с ним в Болгарии, откуда вернулись в 1924 году, и оба заявили, что хорунжий их полка Максим Мартынович Селищев ни в каких карательных командах не участвовал, в Турцию из Крыма был увезен раненым, а в болгарском городе Тырново был действительно приговорен белогвардейским полевым судом к расстрелу «за большевистские настроения» и смерти избежал только после вмешательства местных коммунистов.

Из архива Наркомата иностранных дел Журавлев получил заверенную копию дневниковой записи секретаря советского посольства в Польше. В лаконичных строках дневника стояла дата: «3 июня 1927 года» — и было написано: «Сегодня приходил эмигрант казак М. М. Селищев с просьбой разрешить ему возвращение на Родину. Я разъяснил ему порядок возвращения».

Анатолий Журавлев по своему возрасту — ему недавно исполнилось двадцать шесть лет — знал гражданскую войну только по книгам да по рассказам отца, рабочего-металлиста, которому довелось вышибать юнкеров из Московского Кремля, сражаться под Царицыном. Еще будучи мальчишкой, Журавлев любил слушать воспоминания старых красногвардейцев, много читал и потому пытливо изучал невеселую повесть о жизни и мытарствах Максима Селищева и Петра Бармина. Живого князя он видел впервые и присматривался к Бармину с особым интересом. Конечно, возраст Бармина начисто исключал возможность его службы в белой армии — князь, может, на год или на два был старше самого Журавлева, тут любые обвинения отпадали. Но он не давал воли своим чувствам. Следователь Журавлев поставил перед собой одну цель: найти истину, неопровержимыми фактами доказать виновность или невиновность обоих арестованных. В том, что они были взаимно связаны, он не сомневался.

Журавлеву нравился напряженный, трудный процесс установления истины не только потому, что это требовало гибкости ума, тонкого умения анализировать и сопоставлять различные, на первый взгляд кажущиеся мелкими, факты и надо было мягко, ненавязчиво, может быть, незаметно проникнуть в самые глубины психологии обвиняемого, но и потому, что от него, настойчиво ищущего истину следователя, зависела судьба арестованного, живого человека со всеми свойственными только ему страстями, ошибками, взлетами и падениями.

На запрос Журавлева, отправленный в Москву, кто из советских добровольцев, воевавших в Испании, находился вместе с убитым в Мадриде полковником Яковом Ермаковым, он получил ответ, который удивил и обрадовал его: оказывается, одним из помощников покойного Ермакова был ныне капитан Роман Дмитриевич Ставров. Из ночных рассказов Максима следователь Журавлев уже знал, что Ставровы — его родственники. В своих показаниях Максим среди других имен упоминал и имена своих племянников Андрея и Романа, но сказал при этом, что молодых Ставровых он видел, когда они были совсем малыми детьми, и что его, Максима Селищева, они, конечно, знают только со слов родителей.

Да, ответ из Москвы обрадовал Журавлева. Капитан Ставров, не зная своего дяди, возможно, видел его у Ермакова, а для следствия это было очень важно, так как подтверждало связь Бармина и Селищева с Ермаковым. Продумав формы дальнейшего следствия, Журавлев решил, что он обязательно должен увидеть Романа Ставрова и поговорить с ним. Это оказалось возможным. В ответ на письмо Роман сообщил, что он в ближайшие дни будет в городе и постарается зайти в НКВД.

— Я почти убежден, что вы интересуетесь мною в связи с делом моего дяди Максима Мартыновича Селищева. Не так ли? — сказал Роман, сидя в кабинете Журавлева. — Мне стало известно, что он арестован.